Во МХАТе им. Чехова состоялась премьера спектакля "Блаженный остров" по пьесе выдающегося украинского драматурга Миколы Кулиша. Репрессированный в 30-е годы пролетарский писатель, искренне строивший социалистическую культуру, в эстетическом плане — во многом еще не разгаданная фигура (как Николай Эрдман и Михаил Зощенко). Его творчество связывают с традициями Гоголя, но одновременно ставят в один ряд с Пиранделло. Его визионерские и одновременно реалистические пьесы, сплавляющие сатиру и трагикомедию, фарс и лирику, ставить трудно. Тем не менее спектакль великого режиссера-новатора украинской сцены Леся Курбаса "Народный Малахий" (театр "Березиль", 1928) вошел в историю театра наравне с постановками Мейерхольда.
Спектакль "Блаженный остров" (трагифарс, действие которого происходит в украинском захолустье в начале 20-х годов) поставлен Николаем Шейко, режиссером, обладающим не слишком громким именем, но безупречной творческой репутацией. Изменив название пьесы Кулиша "Так погиб Гуска", режиссер расширил границы традиционной трактовки пьесы как антимещанской сатиры. Его тема, как считает критик ЗАРА АБДУЛЛАЕВА, — "космос обывателя".
Этот спектакль, благодаря своей щадящей деликатности, не мог в наши дни стать событием. Шум времени настроен на другую волну. Между тем, как заметил Василий Розанов, "современность режет только пустого человека. Поэтому и жалобы на современность пусты". Дымок от розановского самовара облаком плывет над "Блаженным островом". Для того, чтобы почувствовать созидательную милоту спектакля, где герои жмутся друг к другу, замирая как на фотографических картинках — чтобы не сдуло ветром перемен, надо обладать легкой игровой подвижностью. Для того, чтобы не впасть в жирный пафос захолустного жизнеописания, — режиссерской элегантностью и точным слухом. Здесь визионерский полет фантазии уравновешен бытовой подробностью, целомудренный гротеск — кантиленной мелодией, а метафизика уюта с канарейками, куличами и послеобеденным сном — условностью оформления (художник Март Китаев). И трезвой, расплавленной в нежном юморе, трактовкой режиссера. Продуманной и экономной.
Огромный стол-подмостки (блаженный остров — неопалимая купина) под громадным до карикатурности абажуром (церковным куполом или башней из хрупкого шелка) — обжитое место в центре большой сцены. "Жалость в маленьком. Вот почему я люблю маленькое" (Василий Розанов). С этого стола, из этого ковчега выпархивают семь дочек-птичек, каждая с закрепленной характерностью в диапазоне от пылкой искательницы наслаждений из Мценского уезда до юной, в панталончиках, пробужденной к сексуальной революции дщери какого-нибудь жителя Миргорода. А в ковчег, словно из небытия, из пустого пространства большой сцены поднимается как столп общества (а не как возмездие) статуя Командора. Главного героя, отца семейства, Собакевича с внешностью Лаврентия Берии, заячей душой, вкусной фамилией Гуска и повадками разнеженного сытными запахами кота. Блестящая работа Вячеслава Невинного.
Этот мир ожившей олеографии, обрамленный по рампе мертвыми бумажными цветами, отчего-то влекущий своей мизерабельностью и непонятной ностальгией, впечатан в зеркало сцены. А оно превращает жанровые сцены буколических и опасных времен в театральные видения. С их обнаженной условностью и пленительными психологическими нюансами.
Скрытая парадоксальность спектакля — не только в подходе к "абажурной теме" на сцене Художественного театра (Чехов. Булгаков.), но и в самой трактовке бытового домашнего чувства Бога. Негероических представлений обывателя о собственном блаженном уголке, куда бы не ступала нога чужого, постороннего. Представление, говоря современным языком, о приватности. Без обольщений относительно шкурных интересов обывателя, но и с пониманием его же первобытной цельности. И одновременно с неожиданно трепетным, хотя и неоднозначным отношением к его старосветской, конечно, смехотворной для передовых людей, спасительной мифологии. Чреватой и подспудной энергией мщения.
Этот спектакль мог бы сыграть роль полемического эха товстоноговских "Мещан". Когда вместо шекспировских страстей, разламывающих, как буря в "Короле Лире", вековечный уклад Дома, предлагается (уже не до, а после революции) втянуть воздух надышенной обывательской домашности, ее почти физически внятной лирики, неприхотливого обаяния, сотканного из суеверий, глупости и предрассудков. Погрузиться в атмосферу, что окутывает покоем и сладкой дремотой за столом под абажуром. Символом проклятой мещанской ограниченности, но и последним — впрочем, ненадежным форпостом, защищающим слабости, привычки и мечтания всех "маленьких".