Одним из самых заметных театральных событий уходящего европейского сезона стал спектакль Себастьяна Хартманна «Единственный и его собственность»: постановку берлинского Deutsches Theater включили в программу фестиваля «Театертреффен» (аналог нашей «Золотой маски»). Как спектакль, основанный на философском труде Макса Штирнера (1844), стал современным музыкальным хитом и почему его успех оказался недолговечным, рассказывает Алла Шендерова.
Трактат о личной свободе и разумном эгоизме шестерка актеров разыгрывает как серию эксцентричных скетчей
Фото: Arno Declair / Berliner Festspiele
Трактат о личной свободе и разумном эгоизме шестерка актеров разыгрывает как серию эксцентричных скетчей
Фото: Arno Declair / Berliner Festspiele
Себастьян Хартманн — режиссер среднего поколения, родом из Лейпцига, много ставил в родном городе, в Дрездене и в Веймаре, а последние годы — сотрудничал с берлинским «Дойчес театром». Любитель «не просто декламировать литературу, а воплощать ее на сцене», он часто берет за основу большие романы — «Войну и мир» Толстого, «Идиота» Достоевского, «Волшебную гору» Томаса Манна. При этом по канве классики он всегда «вышивает» свое.
Философ, близкий левым гегельянцам, автор самого знаменитого произведения в истории анархизма, Макс Штирнер (псевдоним Йохана Каспара Шмидта) был не слишком успешен при жизни. Его портрет, напоминающий шарж, сделал Энгельс — в 1840-е он вместе с Марксом посещал тот же левый берлинский кружок, что и Штирнер.
Апостолом эгоизма и радикальным индивидуалистом, опередившим Ницше, он стал считаться уже после смерти. Разумеется, никто не ставил его книгу в театре, потому что поставить ее нельзя. Если, конечно, подходить к ней с традиционными мерками: конфликт, характеры и сюжет. Все это никогда особо не интересовало Хартманна. Впрочем, когда драматурги «Дойчес театра» (в немецком театре это завлиты и редакторы в одном лице, премьер выходит много, потому и драматургов в театре несколько) предложили ему поставить книгу Штирнера, он сначала отказывался.
«Когда я читал Штирнера во второй и третий раз, я осознал его невероятную силу, безумную ярость в лучшем смысле слова… Они связаны, прежде всего, с эгоизмом, который мы ощущаем сегодня в обществе: и который заставляет нас впадать в отчаяние от того, что в нас больше нет сочувствия — тому, что происходит рядом, не говоря уже о другом континенте… С другой стороны, мы больше не в состоянии оставаться в мыслительном пространстве — мы сразу читаем все как руководство к чему-то…»
В общем, Хартманн именно так и поставил книгу Штирнера: с одной стороны, превратил ее в ряд завораживающих, но абстрактных картин, рассматривая которые зритель может плыть по волнам собственных ассоциаций. С другой — шесть пластичных и музыкальных актеров иногда перебрасываются чем-то вроде кратких манифестов эгоизма, например «It’s right for me! It is right!», или строят целый номер вокруг немецкого слова «vielleicht» («может быть») — спектакль идет на смеси немецкого и английского. А то резко переходят от слов к действиям: орут, дерутся, топят одну из актрис в хрустальной ванне (она же гроб), а потом поют хором что-то радостное.
Все эти сцены-скетчи растворены в музыке с помощью композитора-мультиинструменталиста PC Nackt. Для начала режиссер предложил ему записать свои музыкальные ассоциации к книге, а уже потом придумал к его музыке либретто, «сделав Штирнера не поставщиком ключевых слов, а собеседником».
На пустой сцене стоит сделанная самим режиссером белая башня — помесь башни Татлина и древней иракской Малвии (башня со спиральным, как раковина улитки, пандусом). Едва сидящие в яме музыканты начинают играть, поворотный круг приходит в движение. Шесть путников бесконечно бредут по башне вверх — и все равно оказываются внизу. Иногда они сходят с башни и оказываются на авансцене. Свет меняется, видеопроекции Тило Баумгертеля превращают конструкцию то в вокзал, с которого отходит поезд (3D-очки в этот момент помогут разглядеть, что и перрон, и вокзал разрушен — поезд, похоже, идет в никуда). А то вдруг на бок белой «ракушки» проецируются лица актеров, загримированных под звезд немого кино (оператор с камерой ходит тут же, рядом с ними). Они безмолвно объясняются в любви и ревности. Актер, напоминающий оперного баса, обрушивается на соперника с кулаками. В следующей сцене вся группа сходит с экрана, появляясь на сцене в виде похоронной процессии — на руках несут «убитого» робота в желтых ботинках.
Кабаре и блестки, томные взгляды и хриплые монологи, отголоски зонгов «Трехгрошовой оперы» и электронная музыка — спектакль кажется неким попурри или даже путешествием по истории немецкого театра с начала XX века. Привычного нарративного сюжета нет, зато есть сюжет эмоциональный.
Кульминацией становится превращение башни в подобие огромного улья (музыка и свет в этот момент кажутся особенно тягучими, почти пьянящими). Все это кажется очень красивым, но слишком отвлеченным. Поэтому режиссер в финале резко переходит от абстракции к реальности: свет в зале зажигается, в оркестровой яме что-то щелкает, и музыканты выезжают на авансцену. Последний зонг исполняют, сгрудившись у пианино, как дети на уроке пения. Или как в прежние времена пели в полных ностальгического юмора спектаклях Кристофа Марталера. И то, и другое сегодня кажется прошлым.
В прошлое вынужден уйти и сам спектакль Хартманна. Как уже было сказано, он вошел в число лучших постановок сезона. Но интендант Ульрих Хуон и вся его команда, рулившая «Дойчес театром» с 2009 года, покидает театр. Ульрих Хуон в следующем сезоне возглавит Шаушпильхаус Цюриха, его команда тоже разъезжается по разным городам — раскручивать другие труппы. Ничего не поделаешь — немцы твердо верят в правило: лучше недосидеть, чем пересидеть.