Андрей Кузькин: «Это контролируемое безумие»
Прямая речь
Фото: Andrea Spak
Фото: Andrea Spak
- О наследии московского концептуализма
Я не ощущаю его как что-то тяжелое. Действительно, для меня Кабаков, Монастырский являются очень важными персонажами, и я, естественно, осознаю их влияние. Я был приглашен на некоторые из акций Монастырского — мне нравится образ такого художника, потому что это всегда была некая абсолютно независимая деятельность. Я, наоборот, гораздо более зависимый художник, потому что для меня не безразлична реакция публики и контекст, в котором существуют мои работы. Может быть, поэтому я занимаюсь разными вещами и не могу идти исключительно одной дорожкой. У меня нет такой убежденности и веры в собственное мистическое знание. У меня рано умер отец, который был художником, и многие мои друзья и близкие отмечали, что я как бы продолжаю традицию, делаю те работы, которые он мог бы сделать, но не успел из-за того, что его рано не стало. Я не вижу внутри себя в этом какой-то проблемы — я говорю на том языке, который мне естественен, сочетаю разные практики, понимая, что они во многом неактуальны, но я и не стремлюсь быть суперактуальным, использовать какие-то медиа, которые я не чувствую. - Об индивидуализме художника
Для меня важно оставлять след, делать какие-то смысловые узлы для самого себя в собственной жизни с помощью произведений, потому что иначе для меня жизнь бессмысленна. Если мы не осмысливаем этот момент и не оставляем о нем какую-то заметку, пускай маленькую работку, то все это уйдет, а если что-то ушло, то оно забылось и как бы не имело смысла. Я говорю о себе, потому что я знаю себя, пытаюсь быть честным и откровенным, насколько это возможно для моего характера. Но работа может вызывать некую ответную реакцию зрителя, он может ее ассоциировать с собой: его проблемы сформулированы языком искусства, тем языком, который есть у меня, но нет у него, и когда он видит это, ему становится не так одиноко, ему становится легче. Это моя стратегия взаимодействия со зрителем. Эта постоянная рефлексия, попытка сделать шаг назад и посмотреть на собственное чувствование и на собственное произведение чужими глазами — у Монастырского работает та же самая схема мышления, описанная в «Каширском шоссе»: вначале некое безумие, а потом разбор этого безумия с точки зрения культуры, философии, религии, почему это приключилось и что за этим стояло, какие культурные коды. Я в каком-то смысле использую такой же принцип: это контролируемое безумие — я могу переступить некую грань и оказаться в сумасшедшем доме, но тогда не смогу трансформировать это безумие в искусство, потому что коммуникация станет невозможной, и я остаюсь балансировать на грани между странностями и культурой. - О повторяющихся и неповторимых перформансах
Это гигантская разница: есть единичные вещи, есть повторяющиеся. Повторяющиеся — это то, что изначально заложено в самой вещи, как правило, есть конечное число повторений. «Явление природы, или 99 пейзажей с деревом» должно быть сделано 99 раз — на сегодняшний день, начиная с 2010 года, сделано 74. Перформансы «По кругу», «Все, что есть,— все мое», «Основной вопрос» — они уникальны, никогда не будут повторены. Мне иногда предлагают повторение за какие-то деньги, но для меня это принципиально: экзистенциальный опыт, который ты получаешь в процессе перформанса, невозможно повторить — это сразу превратилось бы в фейк, в некую театрализацию. Поскольку это одновременно и высказывание для публики, и самопознание. - О политическом содержании перформанса
Плакатных, острополитических работ у меня очень мало, потому что в моем представлении искусство гораздо больше, чем арт-активизм. Хотя сейчас я начинаю думать иначе: в Европе политическое искусство в мейнстриме и играет довольно сильную роль как критика власти — оно, хоть и минимально, пускай не так, как журналистские расследования, но все же может влиять на ситуацию, на зрительское восприятие и общественное сознание. У нас этого почти нет, и та ситуация, в которую мы попали сейчас, в том числе спровоцирована тем, что искусство было недостаточно политически ориентировано и недостаточно остросоциально. Но себя я переделать не могу: все равно я воспитан в среде, где искусство понималось гораздо шире, чем политический активизм, и мои работы, которые мне кажутся наиболее важными, задают экзистенциальные вопросы — вечные вопросы по поводу жизни, смерти, памяти... Но в определенном контексте, в определенный исторический момент они могут быть интерпретированы политически — как некие политические высказывания.