Составление антологий для писателей — дело довольно традиционное, но нельзя сказать, что благодарное. Чем удачнее подбор текстов, тем неизбежнее остается в тени имя составителя. Однако имя Владимира Сорокина на переплете антологии "Русский рассказ ХХ века" обещает обязательный подвох. При том, что в сдержанно-академическом заголовке главный признак, по которому отбирались тексты, никак не обозначен. Нетрадиционный подход начинается уже с выходных данных: копирайт современных авторов почему-то не указан, есть лишь издевательское уведомление о том, что вся прибыль со сборника "перечисляется Всероссийскому обществу слепых, которые не смогут прочитать эту книгу". Нет ни дат, ни комментариев (что, впрочем, является визитной карточкой издательства "Захаров"). Такой вот он, пожалуй, первый со времен составленных Виктором Ерофеевым "Русских цветов зла", громкий вызов.
Еще свежи в памяти музыкальные жалобы гонимых композиторских клонов из оперы "Дети Розенталя", а автор либретто уже взялся за литературных классиков. Бунин, Сологуб, Пильняк, Набоков, Платонов, Зощенко и двое (даже трое) Толстых... Притом что у сборника великолепный более или менее звездный состав, после его прочтения остается странное ощущение, что все эти рассказы сам Сорокин и написал. Ну если не сам, то, по крайней мере, получается, что вся наша словесность последние десятилетия только и делала, что готовилась к появлению автора "Романа" и "Голубого сала". Даже Максим Горький, даже Александр Исаевич Солженицын. Какое кощунство! Новая антология наводит "сорокинский" порядок не только в современной, но и в классической литературе. Ожидала ли обретшая тело отечественная словесность, что это будет тело господина Сорокина?
На самом деле можно было пойти и дальше. Теоретическое обоснование сборника на самом деле не очень убедительно. В своем концептуально-игровом предисловии Владимир Сорокин поздравляет русскую литературу ХХ века с обретением телесности: человеческое тело у нее, наконец, "стало ходить, пахнуть, есть, пить, совокупляться, справлять надобности". По Сорокину, место плоти слишком долго занимали идеи: "Подмышки Татьяны Лариной даже в июльский полдень не могли пахнуть потом. Синеокий Алеша Карамазов никогда не посещал монастырской уборной". Но вообще-то, даже если вычесть всю эротику, тело в российской словесности давало о себе знать и раньше. Может, Алеша Карамазов и не посещал уборную, но Татьяна Ларина все же показывалась "титькой наружу" и даже, словно в угоду Сорокину, собиралась подтираться письмом Онегина ("зане живот у ней болит"). Не Пушкин ли рифмовал "организм" и "прозаизм"? Невероятная комплекция Луки Мудищева, разгуливающий нос майора Ковалева, фаршированная голова майора Прыща и усики княгини Лизы. В предложенную Сорокиным викторину можно играть до бесконечности.
Кажется, сборник призван продемонстрировать, что у русской словесности прошлого века одно общее тело. Экзекуция из толстовского "После бала" рифмуется здесь с погромом из рассказа Горького, дьявольской ходынкой Сологуба и обыкновенной шукшинской драчкой. Но все-таки что-то здесь не так, если русский рассказ начинается со Льва Толстого, а заканчивается Егором Радовым и Михаилом Елизаровым (элегантная девушка Юлия Кисина не в счет). Это уже какое-то тело монстра Франкенштейна! "Правая кисть" Александра Солженицына тянется к "Рукам" Юлия Даниэля. В рассказе Андрея Синявского вообще предлагается по-сорокински изысканное блюдо: "Взять какого-нибудь писателя, нашпиговать его его же мозгом, а в поджаренную ноздрю вставить фиалку — и подать сослуживцам к обеду". Владимир Сорокин любовно подбирает комплектующие. От Зощенко у него — золотые зубы ("Социальная грусть"), от Михаила Шолохова — "Родинка", от Мамлеева — "Нога", от Петрушевской — жировые отложения ("По дороге бога Эроса"). Рассказы бывают размеренно-повествовательные и "шоковые" — составитель намеренно выбирает второй тип. Причем откуда берется повышенное внимание к физиологии составителю не так важно: в некоторых случаях концепция для Сорокина даже важнее качества текста. Это может быть напряженный эстетический поиск, как у Андрея Платонова, а могут быть гримасы эмансипации (Лидия Зиновьева-Аннибал, о претенциозности которой все давно сказал Корней Чуковский, попала сюда скорее по разнарядке). Это может быть спрятанный в декадентскую обертку социальный вызов, как у Федора Сологуба, а может быть простое подражание модным постмодернистским образцам, как у Михаила Елизарова. О последнем случае хочется сказать особо. Здесь у тела русской литературы случается сильный нарыв, гной и угроза сепсиса.
Владимир Сорокин скромно не включил в сборник собственные произведения, однако невозможно преувеличить его значение именно в деле экспериментов с телом российской словесности. Он задает тон (доказательством особых организаторских способностей писателя и является антология) — и множество начинающих сочинителей, эдаких "птенцов" гнезда Сорокина, слишком буквально воспринимают эту пресловутую установку на телесность. Им кажется, что достаточно всего несколько смелых физиологических образов — и ты в фаворе. Владимир Сорокин, сам к 50-летнему юбилею попавший в классики и еще готовый вырулить на новую колею, торжественно возглавил тупиковое направление нашей литературы. Нелегкое бремя. И Сорокин это понимает: "И вновь захочется нам чистых идей, высоких помыслов, полупрозрачных героев..." Возможно, этим сборником он просто попытался, что называется, "отмазаться", разделить ответственность: то ли с Мамлеевым и Лимоновым, то ли с Толстым и Куприным.
Русский рассказ ХХ века. Составитель и автор рисунка на обложке Вл. Сорокин. М.: Захаров, 2005