фестиваль театр
Чеховский фестиваль завершается: последним в его афише стоит спектакль "Лес" театра "Комеди Франсэз". Его московская премьера состоялась на сцене МХТ имени Чехова. Спектакль, который показывают пять вечеров подряд, в Москве ждали с особым нетерпением: Островского в Париже ставил Петр Фоменко. Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Международный театральный фестиваль имени Чехова проводится в Москве с 1992 года. Генеральный спонсор фестиваля — LG Electronics. Фестиваль проходит при поддержке компаний "Аэрофлот — Российские авиалинии" и Comstar United Telesystems, а также отеля "Мариотт".
Гастроли "Комеди Франсэз" особенно ждали еще и потому, что главный театр Франции должен был в известном смысле восстановить права драматического театра вообще — не во всемирно-историческом смысле, разумеется, а в контексте нынешнего Чеховского фестиваля. Два месяца фест потчевал зрителей либо разного рода театральной экзотикой, либо танцами и музыкой. Европейских же драматических спектаклей, то есть таких, где есть текст автора, работа режиссера, оформление художника и игра актеров, да все это соединяется не где-то в экспериментальном уголке, а на большой сцене — таких спектаклей на нынешнем фестивале практически не было. Разве что "Три сестры" Деклана Доннеллана, но то спектакль русский, а от фестиваля театральная публика ждет тех, на кого русский театр сам может ревниво поглядеть и сравнить с собой.
Совсем чужим французский "Лес" назвать все-таки нельзя, потому что его ставил Петр Фоменко в декорациях Игоря Иванова и костюмах Марии Даниловой. Но вот что касается традиционной театральности, то соскучившаяся, вероятно, по ней часть зрителей Чеховского фестиваля была удовлетворена сполна. Спектакль русского мастера исполнен старомодного обаяния театра. Зрителей встречает полупрозрачный тюлевый занавес с рисунками деревьев, а сцена окружена живописным задником с лесным пейзажем. Посреди едва ли не в натуральную величину стоит дом помещицы Гурмыжской, перед ним — пни разной высоты, усадьба-то называется "Пеньки". Окружающая природа напоминает о себе то пением птичек, то кваканьем лягушек, то кукованием кукушек, то собачьим лаем — и на сцене Художественного театра натурализм фонограммы звучит как привет Станиславскому. Из граммофонов рекой льются романсы, время от времени уступая эфир лишь музыке Чайковского.
Дело, разумеется, не в том, что Петр Фоменко не знает иных выразительных средств или стремится преподать французам какой-то особенный "русский урок". Он, как всегда, играется и лукавит. Театральный мир служит режиссеру предметом не только восхищения, но и иронии. Две висящие над сценой копны свежей зелени при необходимости опускаются и становятся маленькими беседками. Зеленая грива из листьев турнюром украшает костюм Гурмыжской. Выходы некоторых персонажей господин Фоменко обставляет как танцевальные номера — гибче и непоседливее всех оказывается предмет воздыханий хозяйки, молодой Алексис Буланов, который исполняет целые акробатические соло то на пнях, а то на двери дома. Другие превращены в контрастные комические маски: из двух помещиков, соседей Гурмыжской, один выведен старым воякой-инвалидом в мундире, а второй — жеманным франтом в плаще и шляпе. В парижском "Лесе" все персонажи слегка похожи на животных или птиц. Кажется, они сами вот-вот застрекочут, заквакают или разразятся трелями.
Возможно, поставь Петр Фоменко этот же "Лес" со своими учениками, замысел сработал бы на конечный результат гораздо лучше. С другой стороны, по уверениям французов, актеры были буквально влюблены в русского режиссера и очень старались пройти свою часть пути ему навстречу. А на московских они старались не только играть правильно, но и понравиться зрителям. Поэтому с удовольствием произносили некоторые реплики на русском языке. Фразы Аркашки Счастливцева "А не удавиться ли мне?" и Геннадия Несчастливцева "Эх, люди, люди, порожденье крокодилов!", ставшие "припевами" всего спектакля, вообще звучали со сцены МХТ исключительно на ломаном русском. Признаться, я лично терпеть не могу подобную гастрольную "калинку-малинку", она мне кажется попросту безвкусной, но многие зрители почему-то искренне умиляются. В первом действии, прошедшем очень вяло, русские вставки вообще были единственными местами, на которые публика реагировала.
После антракта дело пошло поживее. Лучшая сцена спектакля — решающее объяснение Гурмыжской и Буланова. Томимая вожделением старушка приходит на свидание в белокуром парике, неловкий молодой человек случайно срывает его, а потом пытается нахлобучить обратно, на стягивающую голову хозяйки сетку. Наутро он уже ходит по усадьбе гоголем, в длинном халате и отдает поручения по хозяйству. В финале же становится понятно, что режиссер думает и про молодую героиню Аксюшу. У Островского она сначала собирается в актрисы, но потом обретает счастье с любимым, купеческим сыном Восьмибратовым. А вот Петр Фоменко почему-то отправляет ее в гурмыжские: когда актеры под конец представления выходят по одному на авансцену, чтобы, так сказать, закончить весь этот театр (а именно сбросить детали костюмов и произнести по одной фразе из роли), Аксюша стоит в глубине сцены спиной к залу. Когда она оборачивается и приближается к зрителям, становится ясно, что девушка одета в костюм Гурмыжской. И произносит она то же капризное междометие, которое только что произнесла Гурмыжская настоящая.
Правда, до этого ничто не готовило подобную серьезную метаморфозу. Однако на поклонах зрителям некогда было думать над замыслом режиссера. Публика ждала его самого. Актерам "Комеди Франсэз" хлопали долго и истово, но, кажется, лишь с тем, чтобы заставить выйти из-за кулис самого Петра Наумовича. В этот вечер просто чествовали его. Так что ревнивого, сравнивающего взгляда на европейский театр так и не получилось. Получился влюбленный взгляд на своего же героя. Неужели еще один симптом нашей изоляции от мира?