Как и почти все книги философа Владимира Бибихина, эта книга — запись его лекций: курс «Дневники Льва Толстого» был прочитан на философском факультете МГУ в 2000/2001 учебном году. Издательство Ивана Лимбаха уже печатало «Дневники» в 2012-м, тот тираж давно распродан, теперь выходит переиздание. За эти годы имя Бибихина вышло за пределы университетских аудиторий, а его тексты чаще можно услышать со сцены: петербургский режиссер Борис Павлович не так давно запустил саморазвивающийся театральный проект «Лес» — сеть независимых спектаклей, привязанных к текстам или темам Бибихина. Зимой некоторые из них привозили в Москву, в программе был и спектакль по «Дневникам Толстого», и — отдельно — реконструкция лекции Бибихина на факультете.
Фото: Издательство Ивана Лимбаха
Фото: Издательство Ивана Лимбаха
Я слышал эти лекции еще в оригинале, в начале 1990-х. На Бибихина и тогда ходили, как ходят в театр: он не просто читал, а почти выпевал свои лекции, с отрешенной жреческой интонацией — и каждое слово как будто нащупывалось на ходу, сплеталось из воздуха. Позже я узнал, что автор зачитывал заранее подготовленные тексты, но ощущение было такое: систематическое изложение материала, но движение на ощупь, поражающее то странным поворотом, то уходом на неожиданную глубину. Темы курсов были сформулированы предельно абстрактно — «Мир» или «Лес»; казалось, однажды Бибихин должен прочесть курс под названием «Всё», где наконец будет объяснено все. Это было нечто завораживающее, гипнотическое, и при чтении расшифровок этот эффект не исчезает.
Сами дневники Толстого, когда-то доступные только в полном собрании сочинений, теперь выложены онлайн, цитаты из них разлетелись по соцсетям. Есть целый телеграм-канал, составленный из цитат, Толстой в них вечно ленится, ноет, мучается от собственного несовершенства. Дает себе обещания, как стать лучше, и тут же их нарушает: «Решил, что нужно любить и трудиться, и все» — и на следующий день: «Устал. Не любил и не трудился». Персонаж анекдотический, но симпатичный, вроде Обломова с гипертрофированной склонностью к самоанализу — или современного горожанина, начитавшегося книг по селф-хелпу. Похожий на нас.
Впрочем, были и более серьезные подходы. Ирина Паперно в недавней книге «Кто я? Что я?» видит в дневниковых записях Толстого начало литературного модернизма: попытки записать последовательно все мысли и состояния, которые переживает автор, перевести в текст весь микромир телесного и душевного опыта (вплоть до сновидений и потерь сознания) — действительно, понятый так «дневниковый» Толстой опережает и Джойса, и Пруста.
Для Бибихина тоже важна саморефлексия, но не как литература или «штрихи к портрету автора». Бибихин — переводчик Хайдеггера, человек, чей круг философских интересов простирался от исихазма и Николая Кузанского до Витгенштейна; понятно, что для него имеет значение не сама по себе способность Толстого фиксировать в дневниках все оттенки своего дурного настроения — а то, что Толстой через этот самоанализ говорит о человеческой природе. Вообще о природе вещей. Обо всем.
Толстой в дневниках не похож на Толстого-публициста: последний систематичен и доказателен, его статьи безупречно выстроены риторически, первый то бросается из стороны в сторону, то нерешительно топчется вокруг одних и тех же тем. Метод Бибихина ближе к «дневниковому» Толстому: поначалу в книге нетрудно запутаться. Собственно разбор дневников начинается на 66 странице, этому предшествуют рассуждения о духе живописи XX века, сетования на людей, у которых «обеспечение себя едой и питьем предшествует мысли и никогда не кончается», цитата из «модной среди молодежи» англоязычной песни («I Just Want You» Оззи Осборна) и загадочная фраза «Все подорваны, ни у кого не получилось» (видимо, как раз объясняющая всё). Текст вязкий и плотный, через него приходится продираться — и это кажется неслучайным: для Бибихина важна тема «вещества», «физикохимии», в которой человек увязает.
Если внимательно вглядеться в себя (как это делает Толстой), можно обнаружить множество неосознанных процессов, не зависящих от воли и разума обусловленностей — от движения крови по венам до «настроения», которое непонятно почему такое или другое. Бибихин, следуя за Толстым, всматривается в эту непрозрачную вязкость, его мысли движутся на ощупь, ходят кругами, возвращаются на то же место. Так же, как и в толстовских дневниках: Бибихин обозначает его авторскую позицию как «рыскание» или «брожение» — как бродят люди без цели или как бродит вино. Что-то внутри него происходит, независимо от его воли, он за этим наблюдает и записывает.
Важное для Бибихина противопоставление — «метрика» и «топика». Первое — надежно устроенный, познаваемый мир, на который наложена сетка категорий, регламентов и расписаний; наша обыденность, в которой мы прекрасно ориентируемся и обустраиваемся. Второе — мир невидимый, но переживаемый изнутри, пространство внутреннего «я», в котором нет правил, алгоритмов и навигатора (что бы ни говорили по этому поводу книжки по селф-хелпу). Даже если Толстой подходит к этому внутреннему космосу с мерками «метрики» — «решил, что нужно любить и трудиться»,— это решение ничем не обеспечено, ему не на что опереться, в любой момент возможен срыв («не любил и не трудился») — и надо начинать заново. Это даже не сознательный выбор между добром и злом, а постоянно идущая «невидимая брань» в неразмеченном темном пространстве, где нет «лайфхаков» и «правил жизни» — только тончайшие, еле заметные ощущения: это хорошо или дурно, это способствует росту жизни, прибавляет ей полноты и целости или наоборот. Собственно, толстовская рефлексия и есть практика всматривания в невидимое, школа различения — даже непонятно, между чем и чем — между спасением и гибелью, наверное.
Бибихин реконструирует причудливую толстовскую натурфилософию: тот видит в природе не строго определенные объекты, а сложное взаимодействие сил и процессов, из которых человек воспринимает лишь малую часть. «Вся материя протыкана лучами солнца», различие между телами определяется большим или меньшим проникновением через них лучей. Солнце можно представить в виде осьминога или сложного органического тела, в пазах которого находятся планеты. «Небо возможно, даже скорее всего, гремит страшным шумом всегда, с самого начала, беспрерывно» — мы просто не воспринимаем этот звуковой спектр, как не слышим радиоволны. Человек вовлечен в эту динамику связи всего со всем, он не столько тело, сколько сила и процесс. Соответственно, и нравственный закон — не просто система правил, навязанных властью, церковью или иным авторитетом, а что-то вроде закона тяготения, органика, заложенная природой. Это очень толстовская мысль, но Бибихин движется дальше: на примере Толстого, ведущего дневник, он говорит о человеке вообще — о том, на каких уровнях существует человек.
Есть Толстой, о котором пишется в дневнике: он работает, ленится, раздражается, ест, смеется, ругается с кучером. Устанавливает для себя правила и тут же их нарушает. Случаются моменты — они фиксируются в дневнике,— когда это замкнутое в себе ограниченное сознание вдруг прорывается через свои границы, проникает в сознания других людей и существ, переживает сверхличный опыт. В состоянии экстаза, в любви, на краю гибели, в минуты (опять же непостижимого и непонятно откуда приходящего) озарения.
А рядом с Толстым, все это делающим и переживающим, и одновременно внутри него, на глубине, есть инстанция, которая наблюдает за ним, ни во что не вмешиваясь: Бибихин называет ее «смотрителем». Он не судит, не анализирует, не назначает правил — но остается как бы за кадром, спокойно присматривая и незаметно направляя. Он, этот смотритель, и пишет дневник — и Толстой даже знает об этом. «Как хорошо, нужно, пользительно, при сознании всех появляющихся желаний, спрашивать себя: чье это желание: Толстого или мое. Толстой хочет осудить, думать недоброе об NN, а я не хочу. И если только я вспомнил это, вспомнил, что Толстой не я, то вопрос решается бесповоротно. Толстой боится болезни, осуждения и сотни и тысячи мелочей, которые так или иначе действуют на него. Только стоит спросить себя: а я что? И все кончено, и Толстой молчит».
Это самая загадочная часть книги: что это за «я» у Толстого, которое не Толстой? «Я» бывают разные? Но это важнейшая для Бибихина мысль: невидимое присутствие, которое не судит, но наблюдает и направляет,— только на него вся надежда. Из этого спокойного, внимательного самонаблюдения Бибихин выводит все моральные максимы: «возлюби врагов своих» — это возможно потому, что на уровне этого внутреннего наблюдения не может быть никаких врагов, их порождает помраченный ум, за которым давно никто не присматривал. Именно эта невидимая инстанция позволяет смотреть на мир, не навязывая ему своих правил и не желая его разрушить: «любовь — это внимательное оставление вещей самим себе». Именно этот взгляд нужно в себе найти.
Спустя десять лет после первого издания книги эта мысль кажется совершенно несвоевременной: какие еще смотрители, о каком «оставлении вещей самим себе» идет речь? Вокруг так много зла, оно захлестывает, лезет из всех щелей, нужно если не бороться с ним, то, по крайней мере, не отворачиваться от него, думать о нем постоянно. Наверное, Толстому — с пережитыми им войнами, стихийными бедствиями, революциями — тоже было что об этом сказать, и, конечно, Толстой, следящий в дневнике за «возрастанием любви в себе», не отменяет Толстого — автора статьи «Не могу молчать».
Чаще (особенно сегодня) бывает наоборот: публицист и властитель дум, разгоняясь на волне праведного гнева, отменяет в себе это спокойное внимание, но толстовского размаха хватает на то и на другое. С одной поправкой: Толстой-публицист может написать для своих последователей и единомышленников программу, объяснить им, что делать, Толстой-человек (или внутреннее «я», которое уже не вполне Толстой) для «возрастания любви» такого расписания не напишет. «Решающее происходит в первом невидимом непространственном движении ума»: что-то совершается внутри, невидимое, неощутимое и независимое от человеческой воли, и от этого чего-то зависит спасение и гибель — возможно, не всего мира, не «России будущего», но без этого невидимого их тоже не спасти.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram