«Преобладающее место занимает имущественный террор»

Начавшееся 160 лет назад, в 1863 году, восстание в Царстве Польском было сочтено наглядным подтверждением того, что происшедшие в предыдущем году по всей России катастрофические пожары стали следствием подготовки к мятежу польских подданных Российской Империи; приносившие колоссальные убытки поджоги объявлялись террористическими и до, и после того, но доказать наличие политической мотивации, как и подтвердить сам факт поджога оказывалось далеко не просто.

«Ложились спать на тротуарах»

Можно ли представить себе, что все жители Москвы, вытащив на улицы постели, ночуют возле домов? Звучит, мягко говоря, неправдоподобно. Но именно так оно и было. В конце XIX века на склоне лет тайный советник князь А. В. Мещерский так описывал самое запоминающееся событие своего отрочества:

«Дикую и странную картину представляли улицы Москвы, когда всякий вечер все жильцы домов высыпали на улицу с подушками и матрацами и ложились спать на тротуарах под открытым небом».

Однако, как следовало из разъяснений князя, ничего удивительного в происходившем тогда не было:

«В этот памятный для всех Москвичей год, после знойного лета начались с осени ежедневно, почти одновременно в разных частях города, страшные пожары, от которых превращались в пепел целые кварталы.

Тревожное настроение Москвичей стало с каждым днем усиливаться, и все громко стали говорить о поджигателях…

Страшная паника охватила всех, так что жители не доверялись уже полицейской охране, а сами стали по ночам сторожить свои дома против поджогов, и для этого все обыватели на ночь располагались на ночлег на улицах, на тротуарах вдоль своих домов целыми семействами».

Князь А. В. Мещерский вполне обоснованно считал те события беспримерными. Но очень схоже относились к опустошавшим русские города пожарам как летописцы самых стародавних времен, так и мемуаристы эпохи правления дома Романовых. Ведь каждое из этих бедствий приводило к многочисленным жертвам и катастрофическому материальному урону.

А потому и наказание за поджоги, введенное в России Уложением 1649 года, стало столь же беспримерно жестоким. Если в соседней Эстляндии признанного судом виновным поджигателя сажали в те времена на кол, то в российском государстве преступника, именуемого зажигальщиком, предписывалось «самого сжечь без всякого милосердия».

Подобная кара предусматривалась еще только в одном случае — за святотатство.

Ничего не менялось и в последующие годы. К примеру, в июле 1699 года в Москве появились преступники, которые по ночам «на кровли, для своего воровства и грабежу, чтоб зажечь, стреляют пыжами» из ружей, мушкетов и пистолетов. А после начала пожара, изображая помощь в тушении огня, выносили все ценное «из хоромов». Члены других банд забрасывали на крыши горящие предметы попросту, вручную. Но дальше действовали тем же способом, врываясь в дома под видом нижних чинов, вызванных на пожар.

Чтобы пресечь эти преступления, царь Петр Алексеевич велел рядовых грабителей «бить кнутом, водя по пожару безо всякия пощады, и ссылать их в ссылку на вечное житье с женами и с детьми». А «зажигальщикам за их воровство быть в смертной казни».

Идею с наказанием поджигателей на месте преступления оценила и доработала племянница царя-реформатора — императрица Анна Иоанновна.

«И пивом не напоил»

Пожары как в Первопрестольной, так и в северной столице, не говоря уже о малых городах и деревнях, продолжались с исключительным постоянством. Однако катастрофы 1737 года выделялись не только масштабом потерь, но и обилием явных признаков поджогов. 29 мая начался Троицкий, называвшийся современниками Великим, пожар, в ходе которого выгорел центр Москвы, и раскололся отлитый во славу императрицы Царь-колокол.

А в указе Анны Иоанновны от 26 июля 1737 года перечислялись еще восемь попыток поджогов в Первопрестольной, имевших место только за первую половину июня. Неизвестные подпаливали хозяйственные строения, подкладывали в щели домов мешочки с порохом и подкидывали во дворы горящие головни.

Большинство поджигателей найти не удалось, но двое зажигальщиков были пойманы и сознались.

Так, 4 июня 1737 года девка Марфа Герасимова подожгла избу Андрея Тумасова — служителя князя Долгорукова. За то, что Тумасов ее «наперед того многократно бил безвинно».

Местью был вызван и другой раскрытый поджог. 13 июня 1737 года крестьянин Спасо-Ярославского монастыря Яким Афанасьев подпалил дом купца Ивана Ветчинкина, который нанял его для плотницких работ. Причем подпалил со второго раза (при первой попытке огонь был замечен и потушен). А о причинах деяния плотник сказал, что «зажигание учинил он за то, что во время де праздника Троицина дня, оной Ветчинкин его Афонасьева не накормил и пивом не напоил».

Оба зажигальщика, как говорилось в указе императрицы, были в Москве сожжены. Однако этим дело не ограничилось. Анна Иоанновна приказала впредь казнить огнем не только поджигателей, но и всех, кто был осведомлен об их планах. А тех, кто своевременно доносил о преступных замыслах зажигальщиков, императрица велела награждать.

Указ, как и повелела самодержица, напечатали и обнародовали «во всенародное известие». Вот только случилось это уже после грандиозного пожара в северной столице.

«По следствию и по розыску в Нашей Тайной Канцелярии,— говорилось в именном указе Анны Иоанновны от 30 сентября 1737 года,— явились воры, Тамбовского уезда Дворцового села Городища, крестьянский сын Петр Петров, называемый Водолаз, да Антониева монастыря, что при Новгороде, Городецкого уезда деревни Муравьевой, крестьянин Володимир Перфильев».

В Санкт-Петербурге два приятеля, крепко выпив, решили «за новым Морским рынком на лугу» испытать счастье в азартных играх и проигрались.

А чтобы поправить свое материальное положение, договорились устроить поджог домов на Морской «и во время того пожара из чужих имений прибыль себе получить».

Замысел обсудили с любовницей Перфильева — солдатской женой Стефанидой Козминой, которая уже имела криминальное прошлое — «преж сего за учиненное воровство розыскивана и наказана кнутом». Судя по всему, именно она дала проигравшимся приятелям деньги на осуществление плана.

Зажигательные средства долго искать не пришлось — на том же Морском рынке Водолаз купил у какого-то пушкаря порох. 6 июля 1737 года два поджигателя пришли в трактир на Морской улице и запалили питейное заведение с помощью своего примитивного устройства. В результате, как говорилось в указе императрицы, «учинился от того великий пожар и сожалительное бедным обывателям разорение».

В документе не рассказывалось о ходе розыска и следствия, но упоминалось, что Козмина была «во время того пожара поймана с чужими крадеными пожитками». О том, как скоро она сообщила чинам Тайной канцелярии имена сообщников, не упоминалось. Но в исполнение приговора было внесено новшество — казнь состоялась прямо на пожарище:

«Зажигатели казнены жесточайшею смертью, а именно на том же месте, где тот пожар учинили, сожжены, а женке отсечена голова».

Смягчение участи поджигательниц и соучастниц наблюдалось и в последующие годы.

16 мая 1740 года в Санкт-Петербургскую губернскую канцелярию была доставлена из полиции для дальнейшего разбирательства прислуга лютеранского пастора Иоганна Шнайдера Анна Иванова, попытавшаяся 6 мая поджечь светлицу, занимаемую пастором с женой.

Мотивом, как сначала показала служанка на допросах, была месть: «Пастор бил ее по щекам за домашнее неисправление». К тому же дом, где снимал комнаты пастор, принадлежал учителю Андрею Броуну, который «как она в школу прихаживала» также ее бил. Девушка путалась в показаниях, и, поскольку ее вина была очевидной, вполне могла быть казнена сожжением. Но ей было всего 15 лет, она была турчанкой и попала ребенком в плен, а потому считалась «иностранной, здешних прав не знающей». Кроме того, она приняла христианство, что считалось смягчающим обстоятельством. И императрица Анна Иоанновна в итоге решила:

«Оной девке, для объявленных резонов и ее иностранства и малолетства смертной казни не чинить, а вместо наказания сослать в дальний монастырь и содержать в работе и никуда из монастыря не выпускать».

Но это исключение лишь подтверждало все более ужесточаемое главное правило.

«На пикеты употребить около Наших дворцов»

В том же 1740 году Анна Иоанновна решила из-за непрекращающихся поджогов ужесточить наказание и для тех, кто использует пожары для обогащения. 24 июля Правительствующий сенат по ее повелению подготовил и утвердил указ, в котором перечислялись все прежние законоположения и требования, включая обязательное доносительство о планируемых поджогах. Говорилось в указе и об участи тех, кто решил поживиться на пожарах:

«Злодеям и их сообщникам и ворам, которые во время пожаров с краденным пойманы будут, чинить, по силе Государственных прав, жесточайшие смертные казни».

И приводился конкретный пример применения новой законодательной нормы:

«Пойман на пожаре Полковника Ильи Чирикова крестьянин Савелий Нефедьев с крадеными пожитками.

Того ради, по указу Ея Императорского Величества Правительствующий Сенат Приказал: оному крестьянину Нефедьеву… учинить смертную казнь».

Указы императрицы о поджогах было велено напечатать вновь, чтобы «по все Воскресные и праздничные дни в церквах, а солдатам и матросам в командах читаны были неотменно». Особенно прочно указы следовало заучить полицейским чинам «для их незабытной памяти и всегдашнего страха».

Казалось бы, прочная законодательная основа для полной и окончательной победы над поджигателями и их сообщниками была создана. Но императрица не учла два обстоятельства. Человеческую жизнь в России, включая свою собственную, ценили не слишком высоко. А вера в чудо, включая убежденность в том, что «всех поймали, а мне повезет», была широчайше распространена.

К тому же при существовавших тогда методах расследования, главным из которых была пытка подозреваемого, казнили лишь тех поджигателей, кого заметили на месте пожара. Или же тех, кто болтал о своих планах либо хвастался успехами.

Поэтому для того, чтобы не попасться, нужно было сделать чуть более мудреное зажигательное устройство, срабатывающее с временной задержкой. И главное, держать язык за зубами. А соучастники, в случае поджога ради ограбления, научились маскироваться под добровольных огнеборцев, прибегая на пожар не с пустыми руками и мешками, а, как и полагалось, с топорами и ведрами.

Достаточно скоро распространенность поджогов дошла до того, что следующая императрица — Елизавета Петровна была вынуждена принимать меры, чтобы защитить от зажигателей царские дворцы.

После очередных грандиозных московских пожаров в мае 1748 года 2 июня появился ее указ, в котором отмечалось, что «от огненного запаления, злодеями чиненного… многое разорение воспоследовало» и предписывалось:

«От всей Лейб-Гвардии Нашей трех полков оставшихся за караулами людей… на пикеты употребить около Наших дворцов».

Гвардейские пикеты следовало по мере возможности усиливать, а всех подозрительных задерживать и отправлять в Главную полицмейстерскую канцелярию. Насколько помогли разбирательства в полиции, включавшие, как правило, мордобой, осталось неизвестным. Но воцарившаяся в 1762 году Екатерина II придерживалась иной стратегии борьбы с поджогами.

Как и ее предшественники на российском престоле, но еще более последовательно и настоятельно она требовала от подданных возводить в городах каменные, а не быстро горящие деревянные строения. Кроме того, императрица заботилась об усилении пожарных служб.

И, что было не менее важным, самодержица изменила подход к наказаниям поджигателей. Казнь для них не отменялась, но могла заменяться и заменялась вечной ссылкой в места столь и не столь отдаленные на тяжелые работы. Что для многих зажигателей оказывалось куда худшей участью, чем смерть. А понимая психологию подданных людей едва ли не лучше, чем природные русские монархи, царица-немка уделяла немало внимания справедливости и неотвратимости наказания.

В итоге поджоги вошли в своего рода привычное и не слишком широкое русло. В провинциальных городах мелкие соседские ссоры разрешались с помощью огня, и виновные достаточно быстро вычислялись властями. А в деревнях жгли главным образом усадьбы помещиков, исчерпавших терпение крепостных самодурством и истязаниями. Поджигатели признавались сами или выявлялись после «повальных» допросов всех жителей и по справедливости (виноват — отвечай) отправлялись в Сибирь. В некоторых губерниях случался десяток таких поджогов в год.

Однако, поскольку они служили сдерживающим худшие наклонности землевладельцев фактором, верховная власть никаких дополнительных или усиленных карательных мер к крестьянам, как правило, не применяла.

А в городах мало-помалу стали преобладать поджоги экономического характера, приводившие к выгоранию складов, лавок и магазинов. Так, в Санкт-Петербурге в мае 1780 года загорелся Гостиный двор на Невском проспекте. Каменные его строения уцелели, деревянные пристройки и амбары выгорели полностью. Два года спустя возник огромный пожар у Большого рынка на Сенной площади, уничтоживший массу лавок и складов, а также городскую бойню.

При этом, правда, страдали и те купцы, которые не участвовали в торговых спорах и иных вызывающих пожары деловых трениях. И это вызывало необходимость завести в Российской Империи страхование от пожаров. Однако императрица, хорошо изучившая нравы своих подданных, полагала, что это может вызвать новую волну поджогов. А потому в подписанном ею 23 декабря 1786 года манифесте «Об учреждении при Государственном Заемном Банке Страховой Экспедиции» говорилось:

«Противно матерьнему Нашему сердцу помыслить, чтобы кто-либо сей новый опыт Нашего о благосостоянии граждан промысла восхотел бы употребить во зло».

Однако, во избежание этого манифест предусматривал, что в случае умышленного поджога застрахованного здания «по точном исследовании и изобличении» никакие деньги из страховой казны не выплачиваются, а хозяин и поджигатель предаются уголовному суду.

Впрочем, все эти перемены отнюдь не означали, что в стране перевелись поджигатели-энтузиасты.

«Подвергают публичной казни без ясных улик»

Для защиты от неожиданных и вроде бы ничем не вызванных поджогов в екатерининские времена разработали довольно действенный рецепт защиты. Город окружался войсками, никого не впускавшими и не выпускавшими, а на улицах за порядком начинали следить дружины, собранные местными властями из не вызывавших подозрения собственников недвижимости, кровно заинтересованных в поимке поджигателей. Так что злоумышленники либо вскоре замечались и задерживались дружинниками, либо затаивались и прекращали поджоги.

Схема достаточно надежно работала и в XIX веке. К примеру, в 1815 году в Тамбове, о чем местный краевед и архивист И. И. Дубасов писал:

«В мае 1815 года Тамбов был опустошаем сильными пожарами. В один месяц было 30 пожарных случаев.

В городе начали ходить небезосновательные слухи о поджогах, и жители стали выбираться со всем имуществом на выгон и в каменные лавки гостиного двора…

Тамбов окружили сторожевой военною цепью, а между тем составлена была комиссия для открытия беспаспортных и подозрительных людей. Пока эта комиссия работала, сам губернатор по ночам объезжал сторожевую цепь и городские кварталы… Производились многочисленные аресты и допросы поджигателей».

В результате допросов подозрительных лиц организатор поджогов, как писал И. И. Дубасов, был найден:

«Советник казенной палаты Гороховский, знаменитый взяточник и хищник своего времени, составил смелый план, к осуществлению которого привлек массу бедной учащейся молодежи. Цель его заключалась в поджоге города и грабеже».

Подобные разоблачения ничуть не остужали пыл других желающих быстро разбогатеть. Появилась тенденция подбрасывать угрожающие поджогами письма. Некоторые преступники пытались с помощью подобных посланий вымогать деньги у домовладельцев. А чтобы угроза выглядела солидней, в письме говорилось либо о большой шайке поджигателей, де мол всех не переловят, и пожар все равно будет, либо с той же целью упоминалась какая-либо тайная политическая организация. После польского восстания 1830–1831 годов у поджигателей-шантажистов особенно популярным стали ссылки на то, что они — польские мятежники. А поскольку те имели репутацию ненавистников всего русского, обывателей охватывала нешуточная паника.

Именно так обстояло дело в Москве в 1834 году. Пожары, вызванные поджогами, не удавалось потушить из-за сильного ветра. И паника усиливалась из-за подметных писем поджигателей. Тайный советник сенатор П. Г. Дивов 17 августа 1834 года записал в дневнике:

«Мирные граждане встревожены массою анонимных брошюр и подметных писем».

А свидетель этих событий князь А. В. Мещерский позже писал в мемуарах:

«Многие утверждали, что эти поджигатели Поляки».

Именно тогда начались массовые ночевки москвичей на улицах, и московскому военному генерал-губернатору генералу от кавалерии светлейшему князю Д. В. Голицыну нужно было что-то срочно предпринять и для прекращения паники, и для поимки поджигателей.

«Два месяца,— писал профессор Московского императорского университета М. П. Погодин,— пожары истребляли город… Народ волновался, обвинял внешних врагов, во всех видел поджигателей и стало опасно ходить по улицам!.. Нужны очистительные жертвы для спасения — от волнения черни. Первых заподозренных в поджогах судят военным судом и подвергают публичной казни без ясных улик; но пожары не прекращаются».

И тогда генерал-губернатор, как свидетельствовал М. П. Погодин, решил прибегнуть к методам вековой давности:

«Князь запрашивает разрешение государя принять сильнейшие меры, и князь Иван Федорович Голицын открывает следы шайки разбойников-поджигателей, ловит 17 человек и находит у них грабежные с пожаров вещи, но только двое из них сознаются, остальные запираются, а с их арестом пожары прекратились. Сильное обвинение. Князь Иван Федорович прибегает к формальной пытке и истязанием вынуждает сознание. Виновные наказаны, 400 тыс. жителей успокоены».

Правда, вслед за тем московский генерал-губернатор ужаснулся жестокости примененных пыток. Но цель оправдывала средства.

И, хотя были ясно установлены корыстные мотивы московских поджигателей, вера в польский политический след в поджогах никуда не исчезла.

«Она очень мало до сих пор открыла»

И в 1834 году, и позднее император Николай I и его советники пытались найти собственный способ борьбы с поджогами, без жесточайших пыток, с одной стороны, но приводящий к быстрой поимке поджигателей — с другой. После начала очередной волны поджогов в 1842 году самодержец 7 октября повелел судить зажигальщиков военным судом и в самое кратчайшее время. А в декабре тем же порядком повелел судить и авторов подметных писем о пожарах. Однако гражданские власти не собирались стоять в стороне. А потому было принято решение о создании для подобных случаев смешанных судных комиссий, где половину членов составляли военные и половину — штатские.

Затем возник вопрос о том, могут ли такие судные комиссии судить женщин-поджигательниц. Потом дело стало тонуть в других принципиальных, но прямо не относящихся к поджогам проблемах. И 18 октября 1844 года военно-судебные комиссии для поджигателей были отменены. А после огромного пожара в Орле в 1848 году пойманных зажигальщиков император вновь разрешил судить военным судом.

Но вслед за тем о таком способе осуждения поджигателей забыли и вспомнили о нем лишь на волне охвативших страну пожаров 1862 года.

В мае в четырех разных местах, но практически одновременно вспыхнули пожары в Санкт-Петербурге. Никто не сомневался в поджогах, спорили лишь о том, виновны в них русские нигилисты или никак не успокаивающиеся польские мятежники. Императора попросили срочно вернуть для зажигальщиков военные суды, но до объявления о грозящих суровых карах успели выгореть торговые Щукин и Апраксины дворы.

1 июня 1862 года был Николай I повелел образовать Особый временный комитет для охранения столицы империи от поджогов. Но 12 июня академик Императорской академии наук А. В. Никитенко констатировал:

«Вечером у товарища министра. Комиссия для открытия поджогов действует плохо. Она очень мало до сих пор открыла».

Тем временем поджоги начались и в других городах. 30 июня 1862 года в Санкт-Петербурге получили донесения о пожарах в Тюмени, 2 июля запылала Москва, а в начале сентября — Новгород. Горели и другие города и села. Особый временный комитет, жандармы и полиция искали организаторов поджогов и политическую подоплеку. Нашли 12-летнего мальчика, который в северной столице поджег Апраксин двор, якобы по наущению некоего студента. Но очень скоро все начало проясняться.

18 сентября 1862 года тайный советник сенатор князь В. Ф. Одоевский записал в дневнике:

«Говорят, что поджог в Апраксином дворе был произведен некоторыми купцами, чтобы избавиться от подходящих к Макарьевской ярмарке расчетов.

Свидетели видели, что три лавки были заперты, хозяев не было, пожар приближался, сломали двери, лавки оказались пустыми, следственно, хозяева их приготовились к пожару».

Но после начала в январе 1863 года нового польского восстания народ свято верил, что все пожары прошлых лет были организованы мятежниками-поляками. В «Отчете о действиях III Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и Корпуса Жандармов за 1863 год» утверждалось:

«Жители империи вообще сознавали враждебные замыслы поляков и повсеместно выражали опасение злоумышленных со стороны их поджогов. При всех более значительных пожарах или замеченных поджигательствах, везде было подозреваемо влияние на то мятежной партии. Из Орловской губ. дошло сведение, будто бы в Малоархангельском у. в июне месяцы пожары усилились, и в то же время пойманы семь бродяг — польских уроженцев, которые разглашали, что по этой губернии разошлось товарищей их до тысячи человек».

Однако никаких более серьезных доказательств участия поляков в поджогах тогдашним российским спецслужбам найти так и не удалось. Мало того, и в других поджогах обнаруживались корыстные мотивы местных жителей. Но антипольская волна не шла на убыль. К примеру, во время пожара, уничтожившего 19 августа 1864 года Симбирск (ныне Ульяновск), главной версией была именно польская.

Но подлинные авторы поджогов остались неизвестными, хотя дело расследовалось тайным советником сенатором С. Р. Ждановым.

«Сенатор Жданов,— вспоминал бывший тогда старшим чиновником по особым поручениям при Симбирском гражданском губернаторе А. Е. Егоров,— оставался довольно долго в Симбирске, производя весьма тщательное расследование, результат которого так и остался неизвестен, так как сам он, возвращаясь в Петербург, внезапно скончался после выпитого им стакана кофе в Нижнем Новгороде, а находившееся в его чемодане дело о Симбирском пожаре исчезло бесследно. Много разнородных толков ходило в то время по этому поводу, но как темное дело о смерти Жданова, так и самая причина истребившего Симбирск пожара, разгадка которого находилась в исчезнувшем сенаторском делопроизводстве, остались не обнаруженными».

А бывший симбирский гражданский губернатор действительный статский советник М. И. Анисимов намекал в прессе, что автором поджогов был высокопоставленный человек, который «призываем был для охраны города от пожаров, но вместо того, чтобы город охранять, сам распорядился его жечь».

Однако со временем российские обыватели привыкли к тому, что за каждым поджогом стоят весьма далекие от политики интересы.

«Пыталась вести поджоги систематически»

В 1786 году случилось то, чего опасалась Екатерина II, основывая страховую экспедицию:

«Поджоги в Петербурге,— писал журналист и историк В. О. Михневич,— совершаются главным образом самими владельцами поджигаемых имуществ или их клевретами с корыстной целью. Поджигается имущество застрахованное — такое, которое, по стоимости, в момент поджога значительно ниже суммы страховой премии. Для этого имущество предварительно обесценивается владельцем, или растрачивается, или же, путем обмана и сделки, оценивается в момент застрахования в непомерно высокую сумму, сравнительно с действительной его стоимостью. Преступление это по преимуществу городское, сравнительно новое, возникшее со времени развития и распространения страхования, в котором люди находчивые, дурной воли, обрели источник быстрой и легкой наживы».

Зажигательным заработком не брезговали ни уголовники, ни миллионеры. Причем первых, как констатировал В. О. Михневич, полиция не могла поймать годами:

«В Петербурге была обнаружена и привлечена к суду целая шайка лиходеев, которая пыталась вести поджоги систематически на началах правильно организованного промысла. Обыкновенно одно из принадлежавших к шайке лиц нанимало в каком-либо доме квартиру, обставляло ее мебелью и страховало в несколько раз дороже действительной стоимости обстановки. В то же время рядом с ним помещался другой квартирант, не страховавший своего имущества, который и совершал поджоги с таким расчетом, чтобы огонь переходил на соседнее застрахованное помещение. Такие поджоги шайка практиковала в продолжение нескольких лет в Петербурге, и полиция с большим трудом выследила ее преступные действия.

Шайка состояла из многих лиц, в том числе нескольких женщин,— людей, с виду, приличных, культурных».

Немало было поджигателей и среди людей состоятельных и известных в обществе. Современники с иронией писали о предпринимателях, пополняющих капитал за счет страховых выплат после поджогов своих фабрик, складов и всего прочего. Их привлекали к ответственности не слишком часто. А потому процесс восьмикратного миллионера (имевшего 8 млн руб.) санкт-петербургского первой гильдии купца С. Т. Овсянникова, по чьему приказу была подожжена арендованная им мельница, привлек внимание всей страны (см. «Дело о поджоге олигарха»).

Приговор ему вынесли суровый:

«Подсудимого коммерции советника, потомственного почетного гражданина С. Т. Овсянникова, как имеющего более 70 лет, лишив всех прав состояния, сослать в Сибирь на поселение в отдаленнейших местах».

Но, можно сказать, ему просто не повезло. В начале XX века считалось, что от 25 до 53 процентов пожаров в России происходит из-за поджогов. А низкие официальные цифры свидетельствуют лишь о низкой квалификации и коррумпированности полиции и следователей.

Да и квалификация поджигателей значительно выросла, а их желание признаваться в преступлении упало до нуля.

Еще одной причиной поджогов называлась политика остро конкурировавших между собой страховых компаний. В погоне за клиентом они принимали агентами склонных к мздоимству людей, а главное внимание уделяли привлечению новых клиентов и уводу их у фирм-соперников. Страховщиков, как писали тогда, не слишком волновал и рост поджогов. Ведь перепуганные разговорами и публикациями о них собственники стремились приобрести защищающие имущество полисы. По утверждениям питерских газет, в столице империи не осталось ни одного не застрахованного дома.

Но главное, все поджигатели ловко пользовались положениями законодательства, принятыми в 1885 году. Умышленный поджог карался отправкой на каторгу на срок от шести до восьми лет. За неумышленный виновный отделывался штрафом в 25 руб. Поэтому каждый поджигатель мог разбить на месте преступления стекло от керосиновой лампы и, плача, рассказывать в суде, что случайно ее уронил и вовсе не разливал сознательно керосина.

А в селах по-прежнему с помощью пожаров сводили счеты друг с другом и вынуждали крупных землевладельцев продавать землю крестьянам. Но левые политические партии называли это массовым крестьянским движением против капитализма и царизма и всячески поддерживали народ в желании поджигать.

О чем в самом скором времени им пришлось горько пожалеть.

«И охрана расхищала его»

После Февральской, а затем и пролетарской революции поджогов меньше не стало. Но отношение к ним пришедшие к власти большевики позаимствовали у своих идейных противников. Практически каждый пожар считали результатом поджога, инспирированного врагами новой власти.

Контрреволюционеры всех мастей действительно пытались навредить, где и как только могли. Однако и сознательные вроде бы товарищи не оставили привычек царских времен. Так, в мае 1918 года в Москве произошел пожар на крупной товарной станции. Естественно, поначалу речь шла о происках контрреволюционеров. Но Н. П. Окунев — комиссионер, занимавшийся до революции отправкой грузов и знавший ситуацию не понаслышке, 28 мая записал в дневнике:

«В воскресенье с 2 ч. дня и до самого вечера во всей Москве слышались не то выстрелы, не то взрывы оглушительной силы.

Был такой час, в который эта канонада звуков не прерывалась. С восточной стороны города тянулся по всему городу густой, темный дым. Это был страшный пожар в Гавриковом переулке. Почти совершенно сгорела товарная станция Казанской ж. д. Как позднее выяснилось, пожар возник от поджога: там были вагоны с продовольствием, и охрана расхищала его, и затем понадобилось скрыть следы хищений, и в результате несколько десятков людей погибло и ранено от взрывов, падений горящих построек и вообще от пожарного бедствия. Сгорело несколько сот вагонов на платформах и до 200 — на путях. Между прочим, 22 со снарядами, предназначавшимися к отправке на «внутренний» фронт. В сотнях вагонов была масса продовольственных и мануфактурных грузов. Кроме того, сгорели станционные платформы и несколько домов на территории станции. Убытков и не сочтешь: по одним сведениям — на 40 млн., по другим — на все 300 млн.».

К прежним привычкам вернулись и крестьяне во время коллективизации. Так, в справке Информационного отдела ОГПУ, датированной 22 сентября 1930 года, говорилось:

«Кулацкое вредительство в колхозах, в хозяйствах низовых совработников и деревенских активистов, как составная часть кулацкой террористической деятельности, начиная с конца 1929 г., характеризуется почти непрерывным ростом…

В апреле 1930 г. впервые в общей массе террористических актов преобладающее место занимает имущественный террор (главным образом, поджоги). Такое же соотношение между физическим и имущественным террором остается и во все последующие месяцы».

С антиколхозными поджигателями действовали методами, напоминающими те, что применялись после принятия Уложения 1649 года. Разница была только в используемом способе казни. К примеру, в «Инструкции по применению постановления ЦИК и СНК СССР от 7/VIII-32 г. об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» от 13 сентября 1932 года указывалось:

«По делам об организациях и группировках, организованно разрушающих государственную, общественную и кооперативную собственность путем поджогов, взрывов и массовой порчи имущества — применять высшую меру социальной защиты — расстрел, без послабления».

Но ничего не помогало, и 27 августа 1937 года секретарь ЦК ВКП(б) И. В. Сталин написал на докладе об одном из пожаров:

«Поджог… должно быть, организован врагами. Примите все меры к раскрытию поджигателей. Виновных судить ускоренно. Приговор — расстрел. О расстреле опубликовать в местной печати».

Но по-настоящему справиться с поджогами удалось много лет спустя. Когда то ли вычитали о чем-то подобном, то ли по наитию пришли к методу, показавшему действенность в екатерининские времена. Советских людей словом и делом начали убеждать в том, что наказание за преступления, включая поджоги, будет справедливым и неотвратимым. Получалось, естественно, далеко не все. Но вдумчивое и спокойное отношение к делу всегда давало лучшие результаты, чем размахивание карающим мечом.

Евгений Жирнов