выставка модерн
В Третьяковской галерее открылась выставка "Пророк и мечтатель. М. Врубель и В. Борисов-Мусатов". Над соединением этих двух фигур в одну выставку размышлял ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
В этом году исполнятся 100 лет со дня смерти Виктора Борисова-Мусатова, а в следующем — 150 лет со дня рождения Михаила Врубеля. Я бы сказал, перед нами типичный случай несовпадения разных юбилеев в разные годы. Однако Третьяковская галерея сочла это юбилейное уж не знаю что символическим и на основании данного символизма устроила совместную выставку двух мастеров. При том, что художники в жизни никогда не встречались, не принадлежали к одной школе, не имели общих сюжетов, при жизни не выставлялись рядом.
Лет 20 назад на искусствоведческом отделении МГУ было принято давать студентам дипломные темы типа "Пуссен и Шарден". Вот два художника, между ними нет ничего общего, но они жили в одно время. Результат сравнения творчества должен показывать богатство времени проживания творцов. Хотя, например, то обстоятельство, что, скажем, я и президент Путин живем в одно время, не имея между собой ничего общего, вряд ли способно кого-то изумить, но искусство — особое дело. Вот, думаешь, такие разные мастера, а жили в одно время. Одно время — а такие разные художники. Бывает такая потеря дара речи, когда хочешь сказать, а не можешь, и это обычное дело, а бывает обратный случай — сказать можешь, но совершенно не знаешь что. Если вы ощутили вкус такой потери во рту, то, считайте, вы полностью проникли в замысел выставки.
Но это вы поняли то, как на нее реагировать сегодня. А теперь попытайтесь представить себе, как бы она гляделась в начале 80-х годов. Это было бы откровение и фурор. Нет, вы не сможете себе этого представить. Я бы тоже не мог, если бы не один случай в моей жизни. Я только что окончил университет, и меня оставили преподавать на вечернем отделении — я должен был вести семинар по русскому искусству конца XIX--начала ХХ века. Семинар состоял из восьми студенток, пять были меня старше, в возрасте около тридцати лет, а три — после школы. И вот пять выбрали темы по Врубелю, а три — по Борисову-Мусатову. Причем те, которые по Врубелю, выбирали темы какие-то рискованные. Первая — "Бездны у Врубеля". Вторая — "Образ раковины и женское начало у Врубеля". Дальше еще хуже — "Врубель. Интуитивное". Читали они доклады жарко дыша, густо приправляли текст цитатами из Брюсова и Блока, а последняя, когда дело дошло до того, как Врубель слеп от сифилиса (который она называла "роковой дар любви") в психиатрической клинике, разрыдалась. С Борисовым-Мусатовым было легче. Легкие мечтания, дуновение ветерка, вступление в Бытие, которое ощущаешь как медленный хоровод времени, атмосфера ожидания чего-то — это все было вполне невинно.
Это было время какой-то неумеренной, фантастической увлеченности эпохой модерна. Все эти "Принцессы Грезы", "Царевны Лебеди", "Премудрый Угомон", ну и, конечно, Демон носились над головами искусствоведок как высшее проявление красоты и истины.
Если бы выставка прошла тогда, рецензия на нее звучала бы так: "Войдя на выставку, вы погружаетесь в атмосферу таинственного сна, и этот сон срежиссирован как тончайшие песни Шуберта. Мечты о небесной гармонии Борисова-Мусатова, которые встречают вас в первом зале, словно вовлекают вас в волшебный мир Искусства. Но вот в этом мире плавных лебединых линий мусатовских героинь начинает звучать тревожная нота. Это вступает Врубель, Врубель, который в двух следующих залах погружает вас в бесконечные темные бездны, заставляя до дна испить горечь трагизма человеческого существования. Линии больше не ласкают, они режут подобно хирургическому скальпелю, полет оборачивается падением, ангел — демоном, и даже любовь становится смертью, гибелью красоты, отраженной в граненом алмазе слезы Демона, оплакивающего Тамару, и Океана, прощающегося с царевной Волхвой. Но чу! — вновь зал Борисова-Мусатова, и его картины словно излечивают нас от отчаяния, открытого мрачным гением Врубеля. Таруса, простой портик цветаевского дома, где художник провел лето 1905 года, да что там, куст орешника, который он рисовал в бесчисленных этюдах, доходя до шедеврального лаконизма японской гравюры,— вот что способно спасти нас и одарить теплым счастьем Бытия".
Сегодня так не напишешь. Этот язык, который, кстати, обладал способностью погружать в тревожный сон не хуже линий Врубеля, ушел вместе с постановлениями о дальнейшем развитии совершенствования развитого социалистического созидания. Сегодняшняя рецензия на эту выставку должна содержать в себе сухую констатацию. Того, что на ней — 100 рисунков Врубеля и 50 Борисова-Мусатова, что выставка исключительно графическая, что сопоставлять этих художников глубоко некорректно. Михаил Врубель, безусловно, один из величайших рисовальщиков в истории искусства, в то время как Виктор Борисов-Мусатов вообще никакой рисовальщик. Он не владеет карандашом, его сила — в цветовом пятне, а его автопортрет, повешенный рядом с автопортретом Врубеля, выглядит разоблачительным документом. Человек, так рисующий пальцы своей руки, вообще не может претендовать на то, чтобы его графику кому-то показывали.
И вот вопрос: какое же отношение лучше, то восторженное или сегодняшнее сухое? Почему-то кажется, что в тех восторгах было что-то подлинное. Какая-то искренность, глубина, особая атмосфера. И невольно чувствуешь радость от того, что в Третьяковской галерее это переживание творчества двух наших крупнейших мастеров эпохи символизма не изменилось с начала 80-х годов. Здесь следует сказать, что выставку подготовили два куратора — сотрудницы Третьяковской галереи Елена Илюхина и Ирина Шуманова. Одна, видимо, занимается Врубелем, а вторая — Борисовым-Мусатовым.