фестиваль театр
Два вечера подряд на сцене МХАТа имени Горького токийская труппа "Ногакуза" показывала спектакли традиционных японских жанров но и кеген. Зрителей сначала веселили, а потом приобщали к трагическим сюжетам. РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ жалеет, что японских вечеров было всего два.
Труппа "Ногакуза" продолжила Второй японский сезон в России, начавшийся в марте в Санкт-Петербурге гастролями Центра исполнительских искусств из Сидзуоки. Московская часть сезона проходит в рамках Чеховского фестиваля, запланированы показы спектаклей Тадаси Судзуки "Иванов" и "Король Лир", а также выставка работ знаменитого архитектора Араты Исодзаки.
Два года назад труппа "Ногакуза" уже выступала на Чеховском фестивале. Тогда показывали драму "Кагекие" с выдающимся мастером театра но Хидео Кандзе. Почтенный старец-ситэ (так называется актер, исполняющий в пьесах но главные роли) приехал в Москву и на этот раз и не только выступил на сцене, но и преподал урок высокой театральной этики. У нас многие любят повздыхать об идеалах театра-дома, где не должно быть звезд и вчерашний Гамлет не считает зазорным сегодня выходить с "кушать подано". Да только где у нас остались носители благородных правил? В Японии они точно есть. В первый день гастролей господин Кандзе сыграл в пьесе "Киецуне" главную роль. А на следующий вечер, в пьесе "Аоиноуэ", скромно вышел в "массовке" — сидел в хоре, среди молодых актеров, и даже не в первом, а во втором ряду.
Дело тут наверняка не только в его уникальной личности: Хидео Кандзе, говорят, является потомком основателей театра но, Канъами и Дзэами, живших в XIV веке,— как подумаешь об этом, голова идет кругом. Но дело еще и в том, что без смирения и скромности не постичь те тайны мастерства, которые передаются в театре но из поколения в поколения, из рук в руки. К этим тайнам постепенно приобщаются и московские зрители. Два года назад господин Кандзе сыграл роль, в которой каждый жест был на вес золота, и потрясение зала было вызвано концентрацией "статической энергии". В этот раз мастер исполнял роль духа Киецуне, построенную на движении.
Объяснить разницу между манерой исполнения ролей можно даже с точки зрения кондовой европейской психологии: ведь дух покончившего с собой воина Киецуне ведом обидой на жену, отвергшую его последний дар. Персонажу предстоит молитвой освободить свое сердце от ожесточения и уйти в нирвану. Важнейшая сцена спектакля построена на контрасте скорби и гнева, оцепенения и беспокойства — жена Киецуне сидит вполоборота к зрителю и почти не двигается, мы даже не увидим маску играющего женщину актера анфас, в то время как тревожный дух устраивает целое представление. Можно не сомневаться, что каждый жест Хидео Кандзе строго обусловлен старинным каноном. Но никакой канон не объяснит, как сделать, чтобы тщательно выверенная, почти механическая пластика рождала у зрителя подлинное ощущение какого-то вибрирующего хаоса загробной страсти. Драмы но, родившиеся давным-давно под сенью буддистских монастырей, неизменно напоминают нам о том, что жизнь есть страдание, вызванное страстями, что зависимость от страстей пагубна, а преодолеть страдания возможно только одним путем — отказаться от страстей.
В показанном на следующий вечер спектакле господин Кандзе сидел в сторонке, и поэтому чуда не произошло. Но именно поэтому увидеть "Аоиноуэ" ценителям театра но (а таких, судя по тому, что многие зрители приходили во МХАТ два вечера подряд, в Москве становится все больше) было очень полезно. Труппа "Ногакуза" показала образцово-аккуратный спектакль, на котором иррациональная исполнительская мощь не вводила зрителя в транс, а потому можно было, не теряя рассудка, внимательно следить за тем, как все это сделано. (Какая, например, восхитительная условность — тяжело больную женщину "играет" красное кимоно, которое аккуратно раскладывает на авансцене, а в финале так же бережно складывает и уносит специальный актер-помощник.) Поэтому, кстати, и отсутствие синхронного перевода не ослабило впечатления. Техника увлекала гораздо больше, чем содержание. Между прочим, и в Японии современные зрители не понимают на представлениях но половину текста: спектакли играются на старояпонском, и отделить слова от ритуальных протяжных стонов и клекота не каждому японскому уху по силам.
Вот где перевод был необходим, так это в фарсах кеген, которые каждый вечер игрались в качестве интерлюдий к драмам. Публика жадно впивалась в зеленые буквы на табло над сценой, ожидая, очевидно, что от нее потребуется серьезная умственная работа для постижения японского юмора. Однако по контрасту с благородными и таинственными драмами тексты кеген очень доступны и демократичны. Сюжеты часто напоминают традиционные средневековые европейские фарсы. Вот вор повадился таскать чужие дыни, а хозяин поставил на бахче пугало. Преступник разгадал уловку, тогда хозяин сам нарядился пугалом и в конце концов поколотил жулика. Вот феодал захотел иметь слугой борца сумо, а на эту должность попал комар, в человечьем обличье прилетевший в город, чтобы напиться крови. Хозяин собирается сразиться с новым слугой в сумо, но, догадавшись о сущности соперника, велит другому слуге отмахиваться от комара во время поединка веером.
Традиция предписывает играть кеген и но в один вечер, то есть не только возвышать и очищать публику драмой, но и развлекать фарсом. В самой природе традиционного японского театра удивительным образом сочетаются выстраданная веками глубина и обретенная через упорство легкость. Это только восхищенным непосвященным кажется, что театр но требует от актеров какого-то нечеловеческого напряжения. Сотрудники фестиваля с изумлением рассказывали, что администраторы "Ногакузы", в отличие от любых европейских трупп, не настаивали на возможности репетировать. Японцы просто посмотрели сцену, прошлись по ней — и были готовы начать спектакль буквально с пол-оборота.