фестиваль музыка
В Большом зале филармонии стартовал тринадцатый фестиваль "Дворцы Санкт-Петербурга". На открытии самого светского из питерских музыкальных фестивалей сборная команда исполнителей под руководством эстонского музыканта Андреса Мустонена представила публике ораторию Фридриха Генделя "Соломон". Слушал ВЛАДИМИР Ъ-РАННЕВ.
При том, что фестиваль "Дворцы Петербурга" из года в год дает немало достойных концертов, его музыкальная идеология скорее аморфна: музыка всех времен и народов, исполнители всех жанров и уровней. Программа этого года, эксплуатирующая преимущественно надежные brilliants of classic, внушительна — двенадцать концертов, увенчанных сольным вечером премьер-баса Российской Федерации Дмитрия Хворостовского в президентском Константиновском дворце. А открывали фестиваль в Большом зале филармонии.
Пестрая команда музыкантов из семи балтийских стран собралась одолеть трудоемкое барочное сочинение. Оратория "Соломон", конечно, не главный шедевр Генделя, но в Петербурге ранее не исполнялась. Намечалась и интрига: оркестр Эрмитажа играет под управлением Андреса Мустонена, хорошо известного в роли камерного исполнителя и руководителя ансамбля Hortus musicus, но несколько менее — в качестве дирижера симфонического оркестра. Плюс мало кому известный латвийский хор Ave Sol и несколько несовместимых солистов.
Самым стилистически точным в исполнении "Соломона" оказался ангельский контратенор россиянина Олега Безинского (и это при том, что у нас нет школы барочного исполнительства, тем более вокального). Блестящее сопрано Елены Рубин, не вполне барочное по духу, но прозрачное и гибкое в своей безупречной колоратурной технике, соседствовало с обнаружившим элементарное неумение попадать в нужные ноты тенором Нилом Кореллой. А сочное выразительное меццо Инги Слюбовской казалось более плотным и бархатистым, чем глуховато-сдавленный бас Андруса Митта.
Это артистическое ассорти будто предопределило и общий лоскутный облик совместного труда. Так, партия basso continuo у клавесина изобиловала орнаментикой на французский манер, в то время как струнные не смогли сыграть ни единой трели или мордента. Аутентичная виола да гамба соседствовала с современными виолончелями, а хор пел местами на crescendo, что во времена Генделя еще не практиковалось. Понять идею дирижерской интерпретации было трудно, тем более учитывая, что в барочной музыке господин Мустонен не новичок.
Зато дирижер, походивший скорее на шамана, вышел в черной рясе с каким-то тотемическим знаком на груди, освятил зал молитвенно сложенными ладонями и с первого же такта начал возбужденно двигаться. Беспорядочно-конвульсивные движения в лучшем случае походили на судорожные жертвенные заклания персонажей "Весны священной" и совершенно не вязались с эстетикой высокого барокко.
И решительно невозможно было понять, как оркестру удается понимать жесты господина Мустонена. Приглядевшись к эрмитажным оркестрантам, я даже заподозрил, что они, будучи хорошо сыгранным коллективом, полагаются на внутреннее чувство "командной игры". Признаться, были досадные расхождения, рожденные иероглифической пластикой маэстро: несколько ляпов у оркестра на вступлениях и невыносимый диссонанс контратенора и сопрано, видимо доверившихся разным рукам дирижера. Но вопреки стараниям маэстро добротные оркестр и хор, три качественных солиста не дали развалиться монументальной ораториальной постройке "Соломона". Открытие фестиваля все-таки не оказалось провальным.