За нашу "Победу"

Ощущение послевоенного триумфа сохранили фильмы, песни и рассказы очевидцев. С вещами гораздо сложнее, считает ГРИГОРИЙ РЕВЗИН.

Земля тогда стала какой-то голой. Вещей 30-х и 20-х и было немного, а к 45-му они свое отжили, сломались, выбросились, сгорели в печках военных зим. Дореволюционные — тем более. Предметный мир обнищал до неожиданной степени, но и задачи срочно его заполнить не ставилось. Хрущев ввел насыщение мира вещами — от кастрюль до квартир — в ранг государственной задачи, построил и перепрофилировал заводы, завел дизайн. Сталин такой фигней не занимался, он ковал ядерный щит державы, и никто не знал, как это дело выглядит.

Как ни странно, и население принимало эту безвещность как должное, и историй про то, как кто-то проходил до 50-го года в военной гимнастерке, просто пруд пруди. Что на самом деле не так уж и странно — люди, пережившие разруху 20-х, к безвещности относились как естественному состоянию, унаследованному от родителей, да и вообще, когда в каждом доме покойник, это не способствует товарному гедонизму. Вдобавок еще и не было Европы. Это время без товарной индустрии, пусть даже существующей не здесь, а там, время, когда нет вестей от моды.

У нас мало осталось от той эпохи. Предметы с трудом цепляются друг за друга, не образуя континуума. Товарищ Сталин ввел форму для госслужащих, и до сих пор в фигуре какой-нибудь грузной прокурорши в короткой юбке и двубортном пиджаке чувствуется хотя и отредактированный брежневским вкусом, но изначально сталинский прообраз. И линии ее пиджака, пожалуй, рифмуются с машиной "Чайка", с этим монументальным разлетом молдингов, хотя опять кажется, что рифмуются они не сами по себе, а все же через разлет бровей Леонида Ильича. Но вот сталинскую настольную лампу, которая на самом деле не столько лампа, сколько люстра на колонне, с этим уже никак не срифмуешь, потому что были у женщин того времени двубортные пиджаки, но не было шляп, они остались в 30-х. А как вписать в этот ряд эбонитовый телефон? Он про что? В детстве мне казалось, что его черное тело похоже на капот машины "ЗИС", и я даже играл в него, используя как машину, и рулил циферблатом. Но теперь я думаю, что, пожалуй, это все же произвольность детских отождествлений, а вовсе не ощущение единства стиля, эта вещь ни на что не похожа, она уникальна.

Главное ощущение от послевоенной вещи сегодня — раритет. А мне вот кажется, может, это вовсе не сегодняшнее ощущение? Может, вещь и тогда, с самого начала, была прежде всего раритетом? Ведь главная послевоенная вещь — трофейная. Я в жизни столкнулся с двумя такими — детским велосипедом и трофейным нивелиром, которым обмерял уже в начале 80-х землю в Пыталовском районе, который теперь получил известность в качестве ушей от мертвого осла. От этих вещей было два главных чувства. Во-первых, их неповторимости, они существовали в единственном экземпляре. Во-вторых, их триумфальности. Они продуцировали чувство победы сами по себе. Потому что велосипед назывался "дутики" и ездил на невыносимо прекрасных толстых светло-рыжих шинах, которые не вязли в дачной грязи под Гжелью и даже, кажется, не мазались. Никогда, ни на одном велосипеде, мотоцикле, машине, самолете я не рассекал, как на той иномарке в детстве. А нивелир — тот вообще измерял не в градусах, как советские, а в радианах, их было целых 400, а не 360, и это была совсем иная власть над пространством. С тех пор я легко умножаю в уме на 0,9 и испытываю от этой несложной операции чувство превосходства над миром.

Оттуда вывозили все — мебель, посуду, одежду, мануфактуру, бритвы, машины, фотоаппараты и патефоны, аккордеоны и пианино. Все эти вещи были раритетами в том смысле, что их нельзя было никак получить второй раз, их надо было только бесконечно чинить. Но их — раритетов — было много, настолько, что они-таки образовали предметный ряд. В нем даже появилась странная категория роскоши, особой, послевоенной роскоши, отчасти какой-то шальной, как-то тревожно связанной с перспективой скорой посадки. Впрочем, те, кто вез эшелонами, посадки, по-моему, не страшились. Они так переели смерти, что не очень боялись за жизнь, слишком отчетливо понимая, что живут, в сущности, по случайности.

Но вот что приходит в голову: а не был ли сам послевоенный триумфальный стиль вдохновлен этим трофейным потоком? Про сталинские высотки много чего сказано — тут тебе и Вавилонская башня, и офорты Пиранези, и дворец советов, и готические соборы — это все правда, это все есть. Но когда смотришь фотографии интерьеров квартир, с их массивной мебелью, пусть упрощенной, но все же очевидно — под ар-деко 30-х, с этими характерными книжными полками с задвигающимся наверх вовнутрь стеклом и валиком карниза,— то все эти архитектурные фантазии как-то уходят на задний план, а остается только Нью-Йорк 30-х. Немецкий, венский, центральноевропейский предметный ряд не был так уж похож на Америку 30-х, иногда совсем не похож. Но все это были вещи буржуазного уюта, а американское ар-деко было квинтэссенцией этой категории, уют там приобретал силу небоскреба и роскошь голливудского кино. И не знаю, как вам, а мне эти невыносимо широкие штаны, двубортные пиджаки, шляпы советского послевоенного времени и даже машина "Победа" с ее крошечными, как у танка, окнами, длинным кузовом, никелированными бамперами иногда вдруг напоминают реквизит гангстерских фильмов про американские 30-е, так, будто Аль Капоне перековался и стал — не председателем колхоза, конечно, но, скажем, соратником Лаврентия Берии. Нет, правда, похожие они какие-то.

Это бы многое объясняло — не столько в послевоенном времени, сколько в советском отношении к вещи вообще. Понимаете, была вещь 20-х и 30-х, и она звала к мировой революции. Чай пьешь из агитфарфора — вприкуску с мировой революцией, и на серебряном портсигаре у тебя вытиснена картина Юона "Новая планета". А потом, после войны, вещи уже никуда не звали, а просто были. Ни сталинские, ни хрущевские, ни брежневские. Они изображали собой буржуазность — как могли. Речь здесь идет не о качестве вещи, не о месте ее производства (наша или ввезенная), а о ее смысле.

Смысл советской вещи — он особенный. Это не просто вещь. Это символ буржуазной респектабельности, приобретенный ценой великой победы. Роскошь ценой жизни. Советский фарцовщик — он же не просто так, он сын советского солдата, тащившего из Германии невероятно прекрасный патефон. И даже когда смотришь на сегодняшних владельцев бутиков, протаскивающих диваны, кресла и люстры через российскую таможню, думаешь, солдат не солдат, а что-то героическое в этом есть.