Сегодня исполняется 65 лет со дня рождения Иосифа Бродского. Промежуточный юбилей явно отметят широко, потому что монументальная фигура Бродского стала сегодня слишком удобной.
У себя в деревне я встретил замечательного поэта Анатолия Наймана, который сидел в машине и слушал по радио свое собственное интервью тверской радиостанции. На лице его было выражение откровенно скучающее. По радио он же рассказывал о встрече с Бродским, Ленинграде, Политехническом институте, Анне Ахматовой и так далее. Настолько "и так далее", что в какой-то момент у меня возникло ощущение, что это интервью могу давать и я сам, а пожалуй, и ведущий тверского радио тоже может — вопросы он ставил так складно, что знание ответов на них предполагалось само собой.
Бывает такой специальный жанр — передача про Пушкина. Вспомните: "Под голубыми небесами великолепными коврами..." — брынь-брынь-брынь. Бродский уже перешел в этот жанр, и его юбилей напоминает сериал с известными героями. Михаил Козаков читает стихи. Прекрасно. Евгений Рейн ходит с
Бродским по Венеции. Противная серия, но из сериала не выкинешь. Брынь-брынь-брынь и проехали. Сергей Юрский читает стихи. Опять хорошо. Людмила Штерн — "Ося, Иосиф, Джозеф". Живенько. Соломон Волков — "Диалоги". Глубоко и доступно.
А ведь это поразительно, что Бродского удалось поставить на классическую полку так крепко и быстро. Всего-то 65-летний юбилей — скандально, неправдоподобно мало для того, чтобы так крепко устаканиться! Ну хотя бы восемьдесят, или вот знаете, для нынешнего юбилея лучше всего подошло бы — сто пять. Не самый громкий юбилей, пять лет назад справляли всенародно, теперь напоминаем — достойно и респектабельно. Если к Бродскому остались вопросы, то академического свойства — "К вопросу о специфике синекдохи в 'Осеннем крике ястреба'".
Вряд ли претензии по поводу такой законченности можно предъявить к самому Бродскому, скорее — к себе. Бродский идеально представляет то умозрение, которое близко любому интеллигентному человеку из позднесоветского времени. А именно — что у культуры нет никаких обязанностей перед не-культурой. Русская культура была когда-то про народ, но это было неправильно. Правильно — когда она про культуру же. Собеседником поэта не может быть кто-то, кому где-то плохо, его собеседником может быть другой поэт. Гораций, Овидий, можно — Данте. В принципе это постмодернистская точка зрения — когда культура занимается только перебором цитат из себя самой,— но в остальной части мира постмодернизм был про отмену истины, у нас — про поиск истины на книжной полке, куда не доберутся — не грязные руки — грязные мозги гебья, потому что не хватит им образования прочитать Горация.
Культуру времени Бродского невозможно упрекать в этом — у нее такой счет к русскому народу, что сама мысль о служении ему не вызывала иных чувств, кроме тревожного омерзения. Вот этим — уничтожившим Мандельштама, загнавшим в петлю Цветаеву, затравившим Пастернака, самого Бродского сославшим и выславшим — служить? Я не думаю, что культуре в этом отношении и сегодня можно предъявить моральный счет. Если культура служит только и исключительно культуре же, она вырождается. Это не гипотеза, а простая истина, и вырождение мы переживаем. Вырождается или в мелкую тусовку авангарда, деконструирующего себя самого, или в хорошее общество людей, самих себя производящих в засракулей, заслуженных работников культуры, встающих в очередь в галерею бронзовых друзей и знакомых Церетели. Жить, под собою не чуя страны, плохо не потому, что речи не слышны за тридцать шагов, а потому, что сказать нечего.
А вот Бродскому — было. Его выслали, его оторванность приобрела глубину судьбы. Судьба так или иначе придает культуре жизненное содержание, культуру увозишь с собой и в ней живешь. Остаются темы. Одиночество. Смерть. Язык. Власть — я и власть — мемориальная тема. И вот читаешь его, и чувствуешь — какая все же глубина в моем же, в сущности, мироощущении. Я вот сижу, выслав себя же из страны на книжную полку, и какая во мне глубина.
Дело не в том, что это мировоззрение чем-то плохо, дело в том, что время, его породившее, безнадежно кончилось. А носители его остались. И Бродский — их все, их основание и оправдание, потому что Нобелевская премия.
Собственно, поскольку только они и остались среди порядочных людей, то следует сказать не "их все", а наше. Сам критерий порядочности сегодня и заключается в том, что ты не позволяешь себе высказываться об ответственности культуры, а только о ее прошлом содержании. Данте или Уорхол — смотря по вкусу, но тут только один способ сохраниться — как можно скорее воздвигнуть из себя нерукотворный памятник, иными словами, превратиться в "истукан меди живучее". Какие 65 лет — 100. Сто пять, а лучше — тысяча. Я — памятник тысячелетней культуры. Какие претензии?