памятник архитектура
Вчера в Берлине открыт главный европейский монумент, посвященный холокосту. Один из самых известных сегодня европейских архитекторов Питер Айзенманн строил его восемь лет. О новом мемориале — ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
Питер Айзенманн выиграл конкурс на монумент холокоста в 1997 году. С тех пор много чего происходило. Питер Айзенманн — основатель деконструктивизма, его последователь Даниэль Либескинд успел выиграть конкурс и построить музей холокоста в том же Берлине. Был конкурс на монумент жертв 11 сентября, в котором Питер Айзенманн участвовал и проиграл — тому же Даниэлю Либескинду. Были довольно безобразные скандалы, связанные с попытками как-то обуздать финансирование этого монумента, но чувство вины перед еврейским народом все же пересилило немецкую бережливость. Были отражения набегов неформальной молодежи на недостроенный монумент — в Берлине сильнейшая в Европе школа хулиганов-граффитистов, расписывающих отходами своей умственной деятельности все здания, а монумент холокоста словно создан для того, чтобы они там оттягивались. Теперь там от них круглосуточная охрана по периметру. Не прошло и восьми лет, как монумент достроили.
Он располагается в самом центре Берлина, если считать, что у этого города, разрушенного войной на 70%, а потом разрезанного стеной, вообще есть центр — вид у этого места как раз больше напоминает окраину. Если идти от Потсдамерплац, где расположен Сони-центр — символ нового объединенного Берлина, к Бранденбургским воротам — символу Берлина старого, то слева у вас будет парчок, как-то не по-немецки загаженный бутылками из-под пива и упаковками от гамбургеров, а справа — шестиэтажки гэдээровской номенклатуры. Между ними пустырь длиной в километр, а шириной метров в триста — здесь располагалась стена, и с балконов номенклатура наблюдала за западной жизнью. На этом пустыре и расположен монумент Питера Айзенманна.
Он заставил весь этот пустырь бетонными прямоугольничками. Совершенно одинаковыми — ширина 95 см, длина 2,37 м. Гроб не гроб, но похоже. Всего этих гробов 2700 штук. На пустыре имеется падение рельефа к центру, там метра на три ниже, чем к краям. Видимо, тут стена шла через болотце. Поэтому высота этих гробов колеблется — центральные высотой как раз метра три, а по краям они совсем уходят в землю. В целом они вроде выводятся на одну отметку, хотя и не точно, некоторые чуть выше, иные наоборот. Для художественности.
Первый раз проходя мимо этого монумента, я не опознал его в качестве такового. Я подумал, что это фундаменты какого-нибудь нового комплекса, которым, видимо, решили прикрыть эти отвратительные панельные дома. Когда изучение гида по современному Берлину открыло мне мою ошибку, я долго ругался. Нет, ну какая тупость! Ну никакой, ни малейшей идеи. 2700 бетонных прямоугольников, построенных как шеренги, на одной жесткой сетке. Хотя бы какая-нибудь ось, какой-то акцент, штрих, сбой — ну что-нибудь! Нет. Наставили вот кубов бетонных, и пожалуйста. На фабриках по производству железобетонных изделий встречаются такие пейзажи.
Этот монумент, однако же, то ли так расположен, то ли так устроен, что все время около него оказываешься и все время на него смотришь. И чем больше смотришь, тем больше он на тебя действует. Двадцать бетонных кубов — это просто, сто — понятно. Когда их 2700, когда это километр бетонных кубов, то они как-то перестают быть умопостигаемыми. Они вроде бы являют собой идеальный, предельно простой порядок, но этот порядок как-то несоизмерим с тобой. Будь в этом пространстве какой-то акцент, какая-то ось, центр — оно бы сразу разрешилось, приобрело бы направление, смысл, в нем можно было бы двигаться. Тут некуда двинуться, и незачем, и нет никакого смысла это делать. Тут, кажется, даже время не идет, а висит тяжелым туманом.
Года три назад я оказался в городе Сатанове на Западной Украине. Там одна из самых старых европейских синагог, ренессансного времени, мне хотелось ее посмотреть (в ней теперь хлев). Еврея в этом городе нет ни одного, кого не уничтожили махновцы, тех дочистили эсэсовцы. А за городом есть кладбище, большое, метров пятьсот в длину и шириной метров сто. Дело было зимой, и вот степь, снег, ковыль какой-то из него торчит — и могильные плиты. Совершенно одинаковые, серенькие, высотой сантиметров семьдесят, с надписями. С XVI по XIX век хоронили, тысячи три могил, правильные шеренги, уходят куда-то: налево, направо, прямо — в степь, в бесконечность. Брошенное кладбище исчезнувшего народа. На триста верст вокруг никто не понимает, что написано на могильных плитах. Они медленно уходят в снег.
Но там хотя бы есть время, есть ощущение, что вот это когда-то было и когда-то кончилось. Люди жили триста лет, потом их вырезали. Хотя и не очень, но как-то все же понятно. У Айзенманна — абстрактные гробы, и куда ни посмотришь — везде они. Никто конкретный не жил, но всех убили. Не здесь, а везде. Не когда-то, а всегда. Время встало и висит в воздухе. Иногда бывает такое ощущение, что высшая, предельно рассчитанная рациональность совершенно несовместима с человеческой жизнью, а только со смертью, когда все тела становятся примерно одинаковыми, одного размера и прекрасно сортируются.
Ведь чем, собственно, и был холокост как не победой крайне рациональной идеи над естественным человеческим чувством, что убивать нехорошо? Тоталитаризм — это претензия на полный контроль человека со стороны государства, и, конечно, надо контролировать питание, размножение, мысли, но еще есть одна случайность, которую тоже нужно поставить под контроль,— смерть. Ведь умирают как Бог на душу положит — это непорядок. Поэтому, строго говоря, в идеальном тоталитарном государстве никто не должен умирать своей смертью, а строго в соответствии с рациональной системой государственного управления. Надо сказать, и Гитлер, и Сталин много преуспели на этом пути.
Нет, конечно, тупо, конечно, предельно непластично, это вообще не искусство, это таблица из бетона. Но только вот каким должно быть искусство после уничтожения миллионов людей с целью построения рационального мироустройства? Искусство — это все же попытка понять, иногда даже выйти к чему-то светлому. А отсюда — куда идти?
Знаете, что больше всего напоминает этот монумент? Город, и я бы даже сказал, просто вот этот Берлин с его правильной сеткой улиц и одинаковыми панельными бараками-пятиэтажками, какие строили и по нашу, и по их сторону стены. Специфический город, в котором до сих пор много пустырей, уничтоженных артиллерией районов, таких как вот этот, на котором построен монумент Айзенманна. Копнешь какое-нибудь болотце, неглубоко, метра на полтора, а оттуда гробы. В правильном порядке, с немецкой аккуратностью, неизвестно чьи, неизвестно сколько. У нас про Питер говорят, что это город на костях и это, дескать, до сих сказывается в характере выходцев оттуда. А в Берлине — цивилизация, просто так кости не бросают. Это город на гробах.