Книги за неделю

Новый сборник Владимира Сорокина "Четыре", куда помимо рассказов вошли киносценарии и либретто, под завязку заселен жертвами клонирования. Вернее, "дублирования", как именуется здесь эта в целом прогрессивная, но малопонятная обывателю процедура. В киносценарии "Четыре" в клонирование никто не верит, однако слишком многое здесь подозрительным образом двоится и даже "четверится". Ну а самые известные здешние клоны — это, конечно, герои либретто пародийной оперы Леонида Десятникова "Дети Розенталя" (так уж получилось, что именно привыкший к скандалам Владимир Сорокин стал еще и символом обновления отечественной оперной сцены, а значит, и мишенью для неутомимых пуристов).

Тема клонирования, так увлекающая писателя, рифмуется с его излюбленным приемом — повтором. Попробовавший еще во второй половине 1980-х столкнуть такое ясное и уверенное в себе советское слово с каким-то запредельным нечленораздельным авангардным мычанием, он и дальше продолжал эту серию экспериментов. В нужный момент у прирученного читателя уже выделялась слюна — и действительно, стилистическое спокойствие сорокинских рассказов обязательно нарушалось чем-нибудь иррациональным и шокирующим. Подобный метод шоковой терапии в сочетании со стилистической виртуозностью снискал писателю славу в эстетских кругах. Интерес массового читателя подогревался скандалами. Публика захотела узнать, действительно ли писатель заслуживает навешанных на него ярлыков "порнографа", "калоеда" и вообще "исчадия" русской литературы.

Однако в сборнике "Четыре" представлены не совсем обычные сорокинские рассказы. Никакой подначки здесь нет. Все недоступное и шокирующее вытеснено в "подсознание" этих текстов. Если вкратце, то рассказ "Волны" напоминает о том "золотом веке", когда принято было гордиться отечественной наукой. "Черная лошадь с белым глазом" — оригинальная вариация на тему "А завтра была война". А рассказ "Сердечная просьба", где ветеран войны слезно умоляет свое семейство подальше убрать припасенный зятем молоток, вообще необходимо размножить для пенсионеров, чтобы те передали его своим родным квартиросъемщикам. Рассыпанные по страницам детали вроде папирос "Тройка", зубного порошка "Бодрость" или пионерлагеря "Коминтерн" достигают наивысшей плотности в рассказе-натюрморте "Кухня".

Свое желание быть понятным народу Владимир Сорокин демонстрирует и в письме, которое он опубликовал в прессе прямо перед выходом сборника "Четыре". Письмо полно обиды на критиков и литературоведов, опутавших его творчество заумными трактовками и не подпускающих к нему простого читателя. Особенно почему-то досталось профессору Игорю Смирнову, известному литературоведу, которому писатель во многом обязан своей популярностью на Западе. Владимир Сорокин страстно призвал не нагружать ни "Лед", ни "Путь Бро", ни рассказы излишними смыслами, а воспринимать их более непосредственно. То есть старинный принцип художников-реалистов "вижу забор — пишу забор" он переделал в лозунг "Написан забор — надо видеть забор". В финале послания писатель рассказывает трогательную историю о том, как нашел свою поклонницу в лице молоденькой парикмахерши с острыми ножницами в руках. Так что теперь предисловиям философа Михаила Рыклина и исследованиям Игоря Смирнова писатель предпочитает емкие рецензии от таких нужных людей, как работники сферы быта. Вообще, подобное желание мимикрировать характерно для современных писателей, обретших славу в критиканские 1990-е: у Людмилы Петрушевской выработалась стойкая аллергия к слову "чернуха", Юрий Мамлеев в противовес всему своему творчеству последний роман сделал нарочито "светлым". Писатели как будто говорят: "Полюбите нас беленькими, черненькими нас и так полюбят".

Вопрос отношений Владимира Сорокина с его читателями волнует, как оказывается, не только самого прозаика и его критиков. Этот вопрос обрел художественную форму в этнографической сатире Игоря Курая "Японские ночи", где действует подозрительно похожий на знаменитого писателя персонаж. Всеволод Чернов, автор "Завтрака каннибала" и "Оргии на скотобойне", приезжает в Японию по приглашению местного слависта Миямы. Герой предвкушает приятное времяпрепровождение: он будет любоваться закатами, пить сакэ и, кто знает, может встретиться с гейшами. Однако японцы показывают себя буквоедами: с закатами и гейшами они, может, встретили бы какого-нибудь другого, более респектабельного литератора — вроде Александра Кабакова. А для рискового автора "Синюшного потроха" у них приготовлена несколько более навязчивая культурная программа. Как и в произведениях Чернова, начинается все чинно, а заканчивается черт знает чем: встреча со студентами оборачивается оргией (это в Стране восходящего солнца называется "метод погружения в русскую духовность"), ужин в русском ресторане — дегустацией отбросов, пикантная встреча с гейшами — жесткими сексуальными опытами над самим писателем. И так каждую "японскую ночь" — пародийную пластинку Курая несколько заело.

Объяснить такое пристальное внимание к личности "лидера российского постандерграунда" можно, если предположить, что преподаватель русского языка и литературы, скрывающийся за псевдонимом Игорь Курай,— жертва учебной программы, утвержденной кафедрой славистики одного из японских университетов. Российскую словесность здесь преподают "от Пушкина до Сорокина", и Игорь Курай явно предпочел бы Пушкина. "Все эти поиски духовности, первые концерты, шестые симфонии, поэмы экстаза, все эти настасьи филипповны, наташи, аси и незнакомки", все, что так надоело герою "Японских ночей",— все это превозносит автор. Но японская кафедра славистики завешана портретами Сорокина. Как уж тут не обозлиться! Вот преподаватель, уставший объяснять студентам, почему зажарили Настю и чем это Сталин занимается с Хрущевым, и сочинил в отместку "Японские ночи".

Наверное, засевший в Японии Курай не знал, что у нас уже давно объявились граждане, позаботившиеся о том, чтобы Сорокин ответил за все свои "литературные безобразия". Поэтому очистительного историко-литературного эффекта от книги ждать не следует. Другое дело, что автор изо всех сил борется с перегибами в русско-японских отношениях. Он высмеивает японцев, слушающих цыганщину в псевдорусских ресторанах и учащих русский только за то, что на нем разговаривает Сорокин. А как же тогда наши соотечественники, истово поглощающие суси и прочно подсевшие на Мураками, не всегда утрудив себя знакомством с Кавабатой и Оэ?