В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга Михаила Велижева «Чаадаевское дело» — история о том, как сказавшийся больным автор «Философических писем» надолго определил содержание общественной дискуссии в России. Рассказывает Алексей Мокроусов.
Фото: Новое литературное обозрение
Фото: Новое литературное обозрение
В последнем выпуске за 1836 год газета мод и новостей «Молва» описывала нравственно-сатирический роман «Сумасшедший, или Желтый дом». Газета была приложением к журналу «Телескоп»; вместе их и закрыли после того, как «Телескоп» напечатал первое «Философическое письмо» Петра Яковлевича Чаадаева.
Ухмылка истории, ирония и предвидение: рецензент словно предугадал, что произойдет с главным московским денди. Прочитав чаадаевскую статью, император Николай I так изумился, что не поверил, будто подобное сказано в здравом уме; он объявил Чаадаева сумасшедшим и посадил под домашний арест с регулярным медицинским освидетельствованием и запретом что-либо писать.
Текст «Письма» и до публикации ходил по рукам, влияние на современников и потомков было огромным, за иные пассажи не погладили бы по голове и позднее 1836-го. Другому было бы, вероятно, не миновать и Сибири за такое: «Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя».
С одной стороны, о судьбе Чаадаева и его «Писем» столько написано, что приступать к книге Михаила Велижева даже боязно. Но рассказ увлекает — автор видит в скандале вокруг письма не просто цензурную отрыжку полицейского государства, реакцию боящегося революций и бунтов властителя, но сложное переплетение идеологии и языка, показывает, как верхи создавали систему разрешений и запретов в надежде избежать для себя катастрофических последствий.
Велижев, профессиональный филолог и профессор «Вышки», последователь Карло Гинзбурга и микроисторического метода, разделил яркий фактический материал — работа в архивах проделана огромная — на две части и 11 глав. Первая часть посвящена политическим идеям и языкам, контексту появления «Философических писем», отношениям российских интеллектуалов с французской культурой и католицизмом. Вторая — об идеологии и институтах власти, в частности о микроконтексте принятия императором решения о наказаниях. Редактору «Телескопа» досталось сполна. Литературный критик, позднее знаменитый этнограф Николай Надеждин был сослан в Усть-Сысольск, ныне Сыктывкар, затем в Вологду; после возвращения он редактировал «Журнал Министерства внутренних дел». Хуже обошлись с цензором, известным востоковедом, ректором Московского университета Алексеем Болдыревым: его лишили и должностей, и ректорской пенсии (цензорами иезуитски назначали коллег литераторов и ученых; одно время «Телескоп» цензурировал Сергей Аксаков).
А безработного Чаадаева оставили дома; объявление сумасшедшим не испортило ему репутации, хотя не все одобрили его поведение. Мыслитель утверждал, что был не в себе при написании статьи и якобы не знал о подготовке публикации: защита для сноба довольно странная, если не сказать неприличная. Он поневоле, но согласился с решением Николая счесть его душевнобольным — таковые освобождались от наказания со времен Александра I, их ждала Врачебная управа. Указ 1801 года «О непредавании суду поврежденных в уме людей и учинивших в сем состоянии смертоубийства» уточнили в «Своде законов уголовных» (1832): если специалисты установят сумасшествие правонарушителей, то «на таковых нет ни суда, ни закона». Четких критериев болезни не было, сумасшедшими объявляли многих, от искавшего защиты от несправедливого увольнения француза-профессора из Казани до генерала Дмитриева-Мамонова, уединенно жившего в Подмосковье. Последнему вменяли «странный образ жизни» и поступки, «совершенно противные общежитию». В итоге он и впрямь сошел с ума. Других сажали в дом умалишенных «за рассеяние пустых и неприличных слухов», за писание стихов и по еще более неожиданному своей обыденностью поводу — «за пьянство и буйство».
Как знать, возможно, судьба Чаадаева сложилась бы иначе, появись письмо в печати вскоре после создания в 1829-м. И времена помягче, и контекст очевиднее — Велижев, вслед за Александром Осповатом и Верой Мильчиной, считает, что полемической целью письма была патриотическая риторика, порожденная Русско-турецкой войной. Семь же лет спустя над страной распростер крылья граф Уваров с его прямой, как осиновый кол, формулой «православие, самодержавие, народность». Возможность обсуждения ее обществом и полемики на сей счет фактически исключалась, как и публичные сомнения в судьбах исторической русской нации и догмах православия. Тем более обсуждения тем языком, что был предложен Чаадаевым,— слишком тот отличался от архаизированного языка митрополита Филарета, чей «стиль импонировал Николаю прежде всего своей непрозрачностью». Сам же Велижев в смысле стиля вполне прозрачен, но при этом временами отчетливо афористичен: «Авторитетность представлений о власти, народе и христианстве гарантировалась высшим арбитром, внеположным человеческому разумению (будь то Бог или "объективные" исторические законы). Именно в этой точке и проходила демаркационная линия между преступником и безумцем: преступник нарушал земные законы, а умалишенный — божественные».
Как бы то ни было, если верить автору, злополучное письмо могло и вовсе не появиться, удайся бы Чаадаеву и Надеждину карьера на государственной службе, о которой они мечтали, но добиться чаемого не смогли. Велижев посвящает социальным стратегиям интеллектуалов в николаевской России отдельную главу, а завершает книгу сюжетом практически для мыльной оперы — о трагически-романтических отношениях Надеждина и его ученицы Елизаветы Сухово-Кобылиной, ставшей позднее известной писательницей с псевдонимом Евгения Тур. Автор книги считает, что матримониальная коллизия повлияла на публикацию «Писем»,— возможно, самая спорная из всех высказанных им идей. Личная жизнь определяет общественную, но до какой степени? Хорошо, что серия «Интеллектуальная история», где книга вышла, предполагает дискуссионность: времена-то теперь, уж конечно, не николаевские, значит, говорить можно обо всем — не так ли?
Михаил Велижев. Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России. М., Новое литературное обозрение, 2022