В Большом зале консерватории продюсерское агентство "Жар-птица" провело концерт-презентацию всемирно известной Ольги Бородиной (меццо-сопрано) и оркестра Уральской филармонии под управлением Дмитрия Лисса. На концерте присутствовала ЕЛЕНА ЧЕРЕМНЫХ.
Союз уральских филармоников с Ольгой Бородиной оказался и хорошим, и неважнецким. Свидетели серийных выступлений оркестра на фестивале "Софья Губайдулина и ее друзья" (проходил в Москве лет пять тому назад) подмечали — мол, поплохел. Мне, например, запомнилось другое — как оркестранты стараются, как дисциплинированны их паузы и как внятна структура играемого. Будь то "Ночь на Лысой горе" Мусоргского, увертюра к "Силе судьбы" Верди или "Светлый праздник" Римского-Корсакова, в первой (тихой) половине которого нежнейшие соло звучали поубедительнее, чем на недавнем Пасхальном фестивале в исполнении мариинского оркестра под управлением Валерия Гергиева. А вот с брутальными fortissimo екатеринбуржцы и впрямь не в ладах: стоит оркестру замолчать после tutti, зал погружается в нечистый осадок поплывшего обертонового ряда — так не строят валторны и тромбоны.
Ольге Бородиной все это, к счастью, не мешало. Оркестр в ее присутствии немного смущался и шел по пути аккуратного, порой даже излишне деликатного аккомпанирования. Акустическую безопасность певице на все сто обеспечивали уникальной самоуверенности голос, обширное дыхание и амазонский навык брать любую высоту, невзирая на сторонние помехи.
В первом отделении Ольга Бородина подтвердила свою железную позицию в русской классике, одарившей меццовый репертуар печальными провидицами (сцена гадания Марфы из "Хованщины" Мусоргского), фатальными любовницами (ария Любаши из "Царской невесты" Римского-Корсакова) и любящими с примесью мнительности женами (ария Любавы из "Садко" Римского-Корсакова). В том, как это поет Бородина, новым я бы назвала осмысленную мягкость нижнего регистра и этакий музеефицированный русский минор, сторонящийся выворачиваний наизнанку, показушной страдательности и неумеренной бабской жестикуляции. То, чего ждут от статной русской дивы Бородиной,— совсем не то, что она выдает: изрядные порции тихого звука, распевную грусть (целыми блоками), отчаяние (без заламывания рук) и тонкую игру большой трагической актрисы.
После величественной монотонии русских героинь, партии которых, по собственному признанию Бородиной, она готова анализировать и отглянцовывать целую жизнь, женские роли из западных опер в ее исполнении — что жанровые картинки. В арии Слепой из "Джоконды" Понкьелли — медлительная обреченность. В арии принцессы Буйонской из "Адриенны Лекуврер" Чилеа — помрачение ревностью. Расплавленным свинцом прожжена ария Эболи из "Дон Карлоса" Верди (жаль, чуть не сорвался верхний звук). Наконец, прохладно-томная Далила из оперы Сен-Санса. Все хорошо, если бы не монументальная отстраненность и олимпийски трезвая подготовка к очередной сильной ноте на фоне абсолютно лишенного оперных навыков оркестра. В бисовой арии Далилы увлеченные оркестранты явно недослышали паузу, помешав Бородиной взять дыхание. Но и тут она была равна себе. Держалась, словно раритет за стеклянной витриной: вокруг суета, а ей все нипочем.