Красные и белые идеологически были по-настоящему примирены не ельцинскими советниками, а теоретиками Народно-патриотического фронта и КПРФ. Именно на их митингах красное знамя стало соседствовать с монархическим черно-желтым, хоругви — с портретами Сталина. И в этом не было никакого особого полета мысли — с конца 1930-х годов официальная коммунистическая идеология начала отходить от пролетарского интернационализма и инкорпорировать монархическую концепцию державности. Левая идея умерла в брежневском Кремле, следовало только отказаться от богоборчества и оправдания цареубийства. И этот шаг первыми сделали Геннадий Зюганов и Николай Кондратенко.
Российские верхи пошли по пути заимствования и приспособления идей, первоначально выдвинутых КПРФ. Вначале — культ императоров от Петра до Николая II, воссоздание собора Христа Спасителя, перезахоронение останков жертв екатеринбургской трагедии. Затем восстановление сталинских реликвий — гимна и Знамени победы. Зюганова обобрали так ловко, что он и не заметил, как остался без единой свежей и оппозиционной идеи. Впрочем, радикальная державность коммунистов и нынешнее официальное мировоззрение соотносятся как оспа и прививка от нее.
Каждый телевизионный вечер 7 ноября адаптирует господствующую национальную идею для широких зрительских масс. Оратории и счастливые поселяне сталинского времени выражали тогдашнее представление о должном и идеальном. Мужественный Магомаев клеймил поджигателей войны в "Бухенвальдском набате", а Бернес констатировал любовь к нашей счастливой жизни — и это был хрущевский романтизм. Алла Пугачева и София Ротару представляли две грани брежневского идеологического континуума — отделение частной жизни от государства и уверенность в будущем под государственной опекой.
Олег Газманов, придворный трубадур Юрия Лужкова, олицетворяет идеологию "державности с человеческим лицом". Так же, как и Александр Розенбаум, он новый тип эстрадного певца, объединяющий в себе и исполнителя, и композитора, и стихотворца. Оба они сверстники, переводящие идеологемы, господствующие в обществе, на понятный публике язык. Оттого так и успешны у зрителя и особенно у власти. Только Розенбаум, скорее, для таможенников, милиции и авторитетных бизнесменов — это певец обычного права, сложившихся в обществе понятий и обыкновений. Газманов же — для людей государственных: офицеров ФСБ, московской мэрии, генералитета. Смесь трагических белых есаулов, смелых советских офицеров и звенящих московских колоколов и есть то представление о прекрасном прошлом и желательном будущем, которое выдвигает власть: конфетки, бараночки, несущиеся к "Яру" тройки — румяный, лубочный, купеческий мир, так славно изображенный Кустодиевым и Юоном. Мир, где, как на телевизионном концерте, найдется место и посланцу патриарха, и Борису Моисееву.
Что же, эта утопия сильной патерналистской власти, дающей подданному возможность пить и веселиться, проявлять героизм и выражать религиозные чувства, действительно примиряет. Некоторый диссонанс вносили в это чувство согласие с государством и с самим собой, показанные тем же вечером "Брат-2" и "Возвращение Максима". Россия пулемета и тачанки, булыжника и рабочего бунта напомнила о том, что был и реальный 1917 год. Наряду с баранками, есаулами и эскадронами.