На этой неделе исполнилось бы 60 лет Сергею Довлатову. Едва ли не единственной институцией, публично отметившей эту дату, стал Театр Владимира Малыщицкого (о других читайте в колонке Льва Лурье на стр. 14), который посвятил юбилею несколько показов своего старого спектакля "Заповедник".
Главный герой — писатель Довлатов (Игорь Сергеев) - оказался худощавым лысеющим субъектом истероидного типа. Начинается спектакль сценой вовсе не из "Заповедника", а из "Чемодана": Довлатов ругается в ОВИРе, а потом переносится в Америку, которую символизируют несколько девиц. Они бегают по залу с криками "Америка! Америка!" и пустыми бутылками из-под алкоголя. Что хотел сказать режиссер, не вполне ясно: то ли писатель за океаном дорвался наконец до приличной выпивки, то ли, наоборот, пить бросил (бутылки-то все-таки пустые).
Потом какой-то алкоголик зовет героя в Пушкинские Горы, и дальше уже все по тексту. Написано "официант... проговорил с фальшивым трагизмом" — говорит с трагизмом. Написано "старухи брезгливо меня рассматривали" — брезгливость налицо. Однако не зря Малыщицкого считают ярким "шестидесятником" — фантазия постановщика нашла выход в стихотворно-музыкальном сопровождении. Персонажи время от времени начинают читать стихи, а то и петь: не только обозначенных в программке Галича и Городницкого, но и Окуджаву, и Николая Рубцова. Довлатов, исполняющий под гитару Городницкого — картина, достойная кисти "митьков".
Совсем уж скверно становится ближе к финалу, когда начинаются лирические сцены. Сперва Довлатов, провинциальный фат, напоминающий Ефима Шифрина, пытается выяснять отношения со стервозной женой. Затем вдруг вспоминает, что он — великий русский писатель, и выдает почти гамлетовские монологи о Литературе, Родине, Призвании. "Но и такой, моя Россия..." — буквально так. Заканчивается спектакль тем, что герой стоит среди деревянных ящиков в позе, недвусмысленно напоминающей распятие.
Сергей Довлатов за последние десять лет превратился, наравне с Бродским, в главный литературный фетиш либеральной интеллигенции. Склонный к широким жестам при жизни, после смерти он обеспечил заработком всех своих знакомых — и друзей, и недругов, и даже нелюбимую первую жену. Все принялись писать воспоминания, публиковать интимную переписку, "изучать наследие". Собрания Довлатова печатаются гигантскими тиражами. На подходе памятник... Доживем и до музея-квартиры, до "заповедника". А вот с кино- и театральными постановками как-то не заладилось. Попытки можно пересчитать по пальцам, и все — неудачны. Тут, наверное, множество причин. С одной стороны, почти патологическая любовь к словам заставляла Довлатова доводить текст до такого состояния, когда любое его изменение и сокращение, неизбежное в кино или театре, оборачивается надругательством. С другой, сказывается любовь писателя к "простым истинам". Мысль изреченная есть ложь, изреченная "с выражением" — становится невыносимой пошлостью. Фальшь, органическое свойство театра — это как раз то, чего автор боялся больше всего, и с чем боролся на бумаге всю жизнь, как правило одерживая верх. Чтобы перевести довлатовский внутренний монолог на язык диалогов и жестов, нужно обладать как минимум равновеликим талантом. Ведь сложнее всего сыграть любимый знак Довлатова - многоточие...
Наконец, почти непреодолимым препятствием для интерпретаторов является автобиографичность довлатовских повестей (неважно, что она в большой степени мнима). Образ писателя выстраивается столь полно, что "актер Иванов в роли Довлатова", даже если он двухметрового роста, с похмельными кругами под глазами и вообще гений перевоплощения, априори покажется нелепым самозванцем. Так же, пусть и по несколько другим причинам, невозможно представить удачный фильм о Пушкине, хотя о Лермонтове — можно. О Толстом — вполне, о Чехове — вряд ли. Бунин — пожалуйста, с Набоковым сложнее... И дело здесь, конечно, не в масштабе таланта, а в позиции, которую автор занимает по отношению к читателю. Если кому-нибудь когда-нибудь удастся адекватно перенести довлатовскую прозу на экран или сцену, это и будет означать, что период лихорадки закончен, итоги подведены, и Сергей Довлатов стал еще одним портретом из хрестоматии.
СТАНИСЛАВ ЗЕЛЬВЕНСКИЙ