Петербург после почти десятилетнего перерыва и накануне серии выставок в Лондоне и Осло навестил живущий в Париже живописец ВАЛЕНТИН САВЧЕКО (род. в 1955-м), прославившийся в Ленинграде конца 1980-х монументальными мистическими картинами на грани абстракции, пропагандой течения сенс-арт ("Иррационализм — это доведенный до совершенства рационализм") и демонстрацией перед Смольным с требованием сохранить за ним мастерскую, из которой его изгоняли жилищно-коммунальные службы. С художником встретился корреспондент Ъ МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ.
— Говорят, что во Франции вы то ночуете под мостом, то путешествуете на собственной яхте. Внесите ясность в обстоятельства вашей биографии.
— Я родился трижды. В городе, где много цветов и красивых женщин, то есть в Ростове-на-Дону. Во второй раз — в Ленинграде, где много фиолетовых теней и мраморных львов. Третье рождение — это город Париж, Восточный вокзал. А Париж — это город Бальзака. С тех пор там ничего не изменилось. Я понял Париж по Бальзаку, которого читал в армии в момент свободного часа. Все персонажи Бальзака живы, и история, рассказанная им, еще не закончилась.
— В Петербурге вы были очень близки с Вадимом Овчинниковым (1953-1996), одним из самых эзотерических российских художников. Какую роль он сыграл, как вы можете объяснить его самоубийство?
— Вадим был эстетом, радикальным интеллектуалом, а для меня — святым апостолом, который открыл книгу и показал, что в ней написано. У нас был разный метод: я шел от академического осмысления, у него был немного дикий взгляд. Люди питались его идеями, он был батарейкой в механизме, которая давала электрический заряд. Такие мощные люди просто так не гибнут. Он погиб потому, что оказался забыт. Началась эпоха коммерческого искусства, которая не требовала идей, а только скорости или фарсов под маской идей. Вадим к этому кругу не относился, он был интеллектуалом, аналитиком, философом.
— На фоне игрового искусства конца 1980-х ваша живопись отличалась подчеркнуто серьезным мистицизмом. По легенде на ваших картинах возник некий персонаж, явившийся в вашу мастерскую на улице Воинова. Что с ним стало?
— Эта мастерская была подвалом бывшего архива КГБ, и присутствие дел, которые там хранились, висело в воздухе. Персонаж просто пришел, пустой, наполненный черным цветом, гигантский абсолютный персонаж, в котором живет много других персонажей. Он заселил мои картины, как мираж, раздвинул руки и превратился в символ свободы с распростертыми руками. Его тайные мысли проявляются на его теле: это его секс, ребра, руки, глаз, который перемещается в пространстве. Он не ушел от меня, он преобразился в женщин, лошадей, слонов. Я удивился, когда открыл, что он существует и в русских иконах, и в греческих и египетских росписях.
— Почему ваши картины, если перефразировать Исаака Бабеля, это "луг, по которому бродят женщины, лошади и слоны"?
— Лошадь — символ свободы и силы, который всегда завораживал человека. Для меня это еще ощутимее потому, что я казак. Когда я родился, у меня уже была лошадь. Для меня лошадь — абсолютный символ перемещения в пространстве, эталон совершенства. А на картине "Все возможно, господин Миро" (1991), диалоге с художником, которого я обожаю, мой персонаж — красный слон, над которым зависла золотая нога. Но все застыло, слон не будет раздавлен. Я попытаюсь вырасти до таких размеров, чтобы меня больше не могли раздавить.
— Как сочетается в вашем творчестве верность метафизической традиции русского авангарда и увлечение новыми технологиями?
— Я пытаюсь открыть черное окно, нарисованное Малевичем, найти предохранитель к его черному телевизору. В нем есть все, что только можно представить. Я пытаюсь изобразить то, что представляю я. Идея Малевича была в том, чтобы очертить рамки пустого пространства, вот и все. Моя живопись близка к технологической мистике, которая перемещается со скоростью звука и света и может содержать все ценности цивилизации в схеме размером в квадратный миллиметр. Этот квадрат, открытый по своей кодовой структуре Малевичем, я и пытаюсь раскодировать.