фестивальтеатр
На сцене Театра Пушкина санкт-петербургский Театр имени Комиссаржевской показал спектакль своего нового главного режиссера Александра Морфова "Дон Жуан", выдвинутый на "Золотую маску" в четырех номинациях и уже получивший пять питерских "Софитов". По мнению МАРИНЫ Ъ-ШИМАДИНОЙ, такие премиальные успехи говорят не о высоком качестве спектакля, а о низком уровне театрального сезона.
После прошлогодней юбилейной "Золотой маски", начавшейся блестящей гастрольной программой лауреатов премии прошлых сезонов и закончившейся напряженным конкурсом спектаклей, каждый из которых в другие годы мог бы стать первым, нынешний фестиваль выглядит, мягко сказать, бледно. Из немосковских постановок в программе участвуют всего пять драматических спектаклей, и только два из них петербургские: "Pro Турандот" Андрея Могучего (Ъ писал о нем 30 марта) и "Дон Жуан" Александра Морфова, оба — лауреаты городской театральной премии "Золотой софит". Оба режиссера попытались приземлить и осовременить текст классических комедий. Но если у Андрея Могучего сказка Гоцци, пересказанная своими словами, обрела новый смысл, то "Дон Жуан" в сниженной интерпретации Александра Морфова "по мотивам" Мольера от своего падения ничего не выиграл.
Александр Морфов утверждал, что он поставил спектакль об одиночестве, о судьбе и о выборе пути, который рано или поздно встает перед каждым человеком. После спектакля кажется, что режиссер ошибся либо с озвучиванием своей концепции, либо с выбором исполнителя главной роли. Александр Баргман — хороший актер, но рефлексирующие, мятущиеся герои — не его конек. Его Дон Жуан прост как пять копеек. Он не сверхчеловек, бросающий вызов небесам и презирающий мелких богобоязненных людишек вроде Сганареля, не последний романтик, ставящий чувства выше разума, даже не философ-эпикуреец, смакующий каждое мгновение жизни, а обыкновенный пошлый бабник. Любовные признания этого Дон Жуана лишены артистизма, и женщин он не соблазняет, а насилует. У него повадки мелкого прагматичного проходимца: убегая через зал от очередной брошенной сеньоры, он успевает быстренько раздать зрительницам свои визитки. Порою у героя господина Баргмана случаются приступы душевной щедрости, когда он готов возлюбить сразу всех окрестных девиц, но они так же малоубедительны и кратковременны, как его попытки раскаяния. Этот Дон Жуан не способен на высокие чувства, что становится ясно уже после первой сцены.
Утреннее пробуждение героя с глубокого похмелья — лучший момент спектакля. Это целый ритуал: сначала из ванной появляется рука, в которую слуги последовательно вставляют сигарету и бокал вина, потом раздается хриплая нечленораздельная речь, и лишь через несколько минут на свет вылезает он сам — опухший после бурной ночи, едва держащийся на ногах и начисто лишенный мужской привлекательности. Собственно, на этом можно было бы ставить точку, поскольку все последующие сцены не вносят в характеристику героя существенных поправок. Действие буксует, провисает, и там, где актеры не веселят публику откровенной отсебятиной ("Опаньки!" — говорит Сганарель при виде ожившей статуи Командора), становится просто скучным.
Об истинном масштабе героев спектакля лучше всего говорят декорации Александра Орлова: на гигантских деревянных стульях-тронах восседают карлики. Другая интересная находка сценографа — монументальная скульптура в гробнице Командора: хозяина склепа окружает целая группа мраморных изваяний, которые оживают от прикосновения, как изображающие статуи артисты на площадях Италии. В финале эта же группа поддержки в дурацких масках и на ходулях, страшно завывая, приходит вместе с Командором пугать Дон Жуана. И эта профанация окончательно добивает спектакль. Видно, нынче измельчали не только герои, но и небесные силы. Чего уж тут требовать от режиссеров и фестивалей.