«Кольцо» заворачивается все круче

На сцене Берлинской государственной оперы продолжается премьерный показ вагнеровской тетралогии «Кольцо нибелунга» в постановке Дмитрия Чернякова. О второй опере цикла, «Валькирии», рассказывает Гюляра Садых-заде.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Корневой вопрос, который пытается разрешить Вагнер-демиург в своей тетралогии,— проблема свободы воли и выбора и связанного с нею детерминизма поступков и судьбы. До какой степени человек может и волен распоряжаться своей судьбой? В чем он зависим от воли высших сил, будь то законы природы, фатум, воля богов или диктат государства? Какой ширины тот коридор вероятностей, в котором возможно проявление человека как свободной и независимой личности?

Вопрос этот оборачивается, в частности, недвусмысленной дилеммой: или власть, или любовь. В свое время нибелунг Альберих сумел похитить золото и сковать из него кольцо всевластия только потому, что отказался от любви. Бог Вотан же лелеет надежду, что его сын Зигмунд, рожденный от земной женщины, сможет спасти мир от гибели, вернув золото дочерям Рейна. Сам Вотан прошел первую развилку, когда ход событий был еще обратим: он не вернул золото русалкам, но предпочел расплатиться роковым кольцом за построенную великанами Валгаллу. Во второй части тетралогии пройдена вторая развилка: Зигмунд, которого отец готовил к подвигу — убийству дракона и добыче заветного кольца,— не осуществил своего предназначения. Вмешалась супруга Вотана Фрика и потребовала гибели героя.

Вотан нехотя соглашается; решение отказаться от сына дается ему настолько тяжело, что после этого предательства сам Вотан перерождается, окончательно превращаясь в усталого рефлексирующего пессимиста, смирившегося с неизбежным. Он отменяет приказ, некогда данный Брунгильде, его любимой дочери-валькирии,— отдать победу в поединке сыну. Конфликты отца и любящей дочери, мужа и сварливой жены, внезапно расцветающая любовь близнецов Зигмунда и Зиглинды, разлученных в детстве и обретших друг друга вновь, любовь запретная, трагическая, мучительно сладкая — таково содержание «Валькирии», самой лирической части вагнеровского цикла.

Черняков вычленяет из истории главное — человеческие взаимоотношения — и выстраивает спектакль на них. Получается трогательно, жизненно и психологически точно: реакции героев, мотивация их поступков, даже их жестикуляция. Скажем, Вида Микневичуте — потрясающая Зиглинда с ярким гибким сопрано невероятной силы и стабильности,— рассказывая Зигмунду историю о том, как вотановский меч появился в ее доме, комментирует выразительной пантомимой каждый пункт: как в доме появился странник, как нависали над незрячим глазом поля его широкополой шляпы, как он вонзил меч в ствол ясеня. Подробно придуманным героям черняковской «Валькирии» сочувствуешь по-настоящему: хрупкой, ранимой Зиглинде, падающей с ног от усталости и ужаса, неуклюжему Зигмунду (Роберт Уотсон), страдающему Вотану (Михаэль Фолле), отвергнутой им Брунгильде (Аня Кампе). Хундинг (Мика Карес) — грубый, нелюбимый и нелюбящий муж Зиглинды — вовсе не ведает, что такое любовь и ласка, но что взять с солдафона-полицейского, жизнь которого определяется пресловутым немецким орднунгом.

Его антипод Зигмунд — воплощение анархии, бунтарства, стихийного проявления чувств. В режиссерской версии Чернякова он бегущий от преследования преступник, за плечами которого убийство и тюрьма. Об этом мы узнаем из криминальной хроники, строчки которой видим вначале, на первых тактах вступления, когда звучит знаменитое тревожное тремоло, на фоне которого развивается тема погони с прерывистым ритмом — так задыхается смертельно усталый, загнанный человек. За дирижерским пультом стоял Кристиан Тилеман, музыкальный руководитель постановки; оркестр и во второй вечер звучал мягко, осмысленно и точно, даже если порой и случались некоторые шероховатости.

Во второй части черняковского «Кольца» действие по-прежнему разворачивается на территории исследовательского центра — с той разницей, что изучение возможностей человеческого мозга и эксперименты по выведению новой породы людей перешли на качественно новый уровень. Зигмунд гораздо более самостоятелен в своих поступках, нежели Альберих — раб «шлема желаний». Он имеет хоть и ограниченную, но свободу выбора, свободу любить и бежать, смелость и волю, чтобы отказаться от соблазнительного предложения Брунгильды — вечно пировать среди героев в зале Валгаллы. Кажется, Вотан заполучил-таки нового человека. И он чрезвычайно радуется успеху, подглядывая за своими детьми, Вельзунгами, через скрытый экран-зеркало.

«Психологически нестабилен» — гласит строка из тюремного личного дела Зигмунда. Да, Зигмунд нестабилен; он потерялся в мире, лишившись отца, матери и сестры, увидев дом, сожженный врагами. Он даже лишен имени, и эта безымянность делает его ущербным.

Зигмунд вваливается в чужой дом — чистенькую уютную современную квартирку, где обитает золотоволосая Зиглинда. Беззаконной кометой врывается в стерильный бюргерский мирок и неожиданно находит в нем приют и ласку. «Зигмундом назову я тебя»,— говорит ему сестра-близнец. С обретением имени Зигмунд восстанавливает себя как целостную личность, как героя и возлюбленного. Оба переживают экстаз внезапно нахлынувшего чувства — и бегут, судорожно покидав вещи в дорожную сумку. Но не в весеннюю ночь и не сквозь расцветающий лес: они стремительно спускаются сквозь этажи исследовательского комплекса, пока не достигают подвала, где и происходит развязка, поединок Хундинга и Зигмунда.

Мы его не видим — лишь слышим голоса за кулисами. Не видим и появления Вотана, лишившего волшебной силы меч Нотунг и ставшего вестником смерти для Зигмунда. Вывести за скобки, за пределы визуального восприятия ключевые моменты действия — фирменный черняковский прием, памятный еще по давнему «Тристану» (2005) Мариинского театра.

Второй фирменный прием — героев в кульминационно напряженные моменты как бы выбрасывает на авансцену, в пустоту и черноту, где нет координат времени-пространства, ориентиров верха и низа. В такие моменты мифологическое проступает сквозь профанное, а линейность повествования уступает место вечно длящемуся «здесь и сейчас». И это мерцание вечности сквозь сюжетные перипетии настолько точно соответствует вагнеровскому ощущению и пониманию мифа, что становится немного даже не по себе.