«Благодаря настоящему таланту давать людям взятки»

100 лет назад, 13 сентября 1922 года, специально назначенная комиссия Политбюро ЦК РКП(б) после проведения заседания, которое по форме и сути напоминало судебное, пришла к примечательному решению по делу А. М. Сливкина — агента Коминтерна, во время жесточайших визовых ограничений и антироссийских санкций «занимавшегося всевозможной контрабандой и купившего все полиции».

«Не попав в России в процентную норму»

Начало жизненного пути настоящего великого комбинатора, как и положено, было тайной, покрытой мраком. Точнее, все, что происходило с ним до Первой мировой войны, излагалось им в зависимости от ситуации, в которой он оказывался, в различных и очень отличающихся друг от друга версиях.

Из данных первой всеобщей переписи населения Российской Империи 1897 года известно, что Альберт Сливкин 11 лет от роду жил в квартире номер 5 дома 66 по Шильдеровской улице в городе Динабурге (с 1893 года — Двинск, с 1920 года — Даугавпилс). Этот доходный дом, где остальные четыре квартиры сдавались, принадлежал его отцу — мясоторговцу Мойше Сливкину. У Альберта, согласно собранным тогда сведениям, был старший, четырнадцатилетний брат Иосиф и шестилетняя сестра Соня.

Так что год рождения — 1886, который указывался в его документах, соответствовал действительности. Можно предположить, что сыновья должны были помогать отцу в его без преувеличения многотрудной профессии. Ведь судя по публикациям тех лет, спрос и предложение на рынке мяса постоянно колебались. И торговцам приходилось постоянно вести непростые переговоры с продавцами скота и покупателями мяса.

А кроме того, беспрестанно «решать вопросы» с многочисленными и алчными санитарными, полицейскими и прочими чинами.

Но согласно биографии А. М. Сливкина советских времен, в 1903 году, в семнадцать лет, он вступил в РСДРП. После чего стал профессиональным революционером — «принимал участие в революционном подполье, четырежды арестовывался, трижды высылался и дважды бежал из ссылки».

Как правило, столь видные борцы за дело партии после ее победы в борьбе за власть вступали в Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, писали и публиковали воспоминания о зверствах царского режима и товарищах, с которыми вместе занимались подпольной работой и отбывали наказание. А соратники, в свою очередь, ярко описывали их революционные подвиги. В особенности ловкие побеги из ссылки, обычно заканчивавшиеся эмиграцией.

Но сохранились лишь свидетельства того, что Сливкин в 1912 году был ссыльным в Яренске. А также упоминание об обстоятельствах ареста охранкой члена ремесленной группы Городского района Петербургской социал-демократической организации Д. М. Виндзберг.

Она в июле 1904 года была «застигнута в квартире Сливкина, служившей для собраний организованных рабочих Городского района».

А после начала Первой мировой войны, пытаясь в конце 1914 года устроиться в санитарный отряд Всероссийского союза городов (что позволяло избежать мобилизации на фронт), он изложил начальнику отряда князю В. А. Оболенскому иной вариант своей биографии:

«В Петербурге,— вспоминал князь,— Сливкин работал в студенческой санитарной организации, занимавшейся перевозкой раненых с вокзалов в лазареты, и явился ко мне для переговоров, когда я обратился к ней с просьбой рекомендовать для моего отряда опытных санитаров. Пришел он в штатском платье (а не в положенной студенту форме.— "История") и вообще солидной внешностью (на вид ему было лет под тридцать) резко выделялся среди своих товарищей, юных студентов. По его словам, он учился перед войной в Льежском университете, не попав в России в процентную норму».

Упоминание о существовавших в империи ограничениях на право получения высшего образования для евреев не могло не вызвать сочувствия у критически относившегося к государственным порядкам князя Оболенского. А способ обхода запретов — поступление в европейские университеты — считался вполне обычным делом.

«У меня,— писал князь,— не было никаких оснований ему не верить».

Сливкина и рекомендованных им людей приняли. Но со временем мнение князя Оболенского о нем изменилось:

«Впоследствии, когда я ближе познакомился со Сливкиным, мне стало ясно, что он никогда не был студентом ни русского, ни заграничного университета, да и из России едва ли когда-нибудь выезжал».

Однако это обстоятельство не мешало князю пользоваться талантами Сливкина, а ему самому начать делать головокружительную карьеру.

«Одевшись в фантастическую полувоенную форму»

Вот только побыть санитаром Сливкину так и не пришлось. Отправка отряда в прифронтовую полосу постоянно задерживалась из-за обычного российского беспорядка во всем, крайне усилившегося в военное время. И многие проблемы удавалось решить с помощью организаторского дара Сливкина. Так что князь Оболенский назначил его начальником тылового склада отряда.

«Сливкин,— писал князь,— проявлял огромную активность и распорядительность, с утра до вечера работая в пакгаузе Рождественской части, который городская дума отвела в наше распоряжение, и наводя порядок в хаосе наскоро закупавшихся предметов оборудования. Работа так и кипела в его руках. Наконец отряд был готов к выступлению. Но железная дорога, заваленная военными грузами, не давала нам вагонов. Так прошло недели две».

Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Всем медико-санитарным делом во время войны командовал генерал от инфантерии принц А. П. Ольденбургский. Военные и гражданские врачи буквально стенали от граничащих с самодурством распоряжений этого верховного начальника санитарной и эвакуационной части. Однако ослушаться члена императорской фамилии не решался никто. Так было и в случае, когда принц приказал освободить пакгауз, занятый отрядом, под склады патронируемых им лазаретов.

Положение спас трюк «ничем не смущавшегося Сливкина».

Он позвонил начальнику движения и, как вспоминал князь Оболенский, сказал:

«Я говорю по распоряжению принца Ольденбургского. Его высочество распорядился отвести под склад одного из петроградских лазаретов тот пакгауз, в котором размещается имущество Петроградского передового отряда. Отряд этот поэтому должен быть немедленно отправлен на фронт. Потрудитесь к завтрашнему дню приготовить вагоны для погрузки лошадей и прочего имущества отряда. Количество вагонов на дороге известно».

Начальник движения не решился перепроверить переданное безапелляционным тоном «распоряжение принца», и уловка Сливкина, как писал князь, сработала:

«Через день мы погрузили наше имущество в вагоны, а еще через день выехали на фронт».

В пути возникало немало затруднений, которые Сливкин решал с помощью того же опробованного, но слегка усовершенствованного метода:

«Одевшись в фантастическую полувоенную форму, в великолепной, залихватски сдвинутой набекрень папахе, с огромной шашкой и револьвером в кобуре, он на каждой остановке выскакивал на платформу, и, бряцая большущими шпорами, зычным голосом отдавал начальникам станций от моего имени распоряжения, чтобы поезд не задерживали. Моя титулованная фамилия, которую тогда носили некоторые близкие ко двору лица, особенно важно звучала в устах Сливкина, и я старался не выходить из вагона, чтобы своим скромным видом не разрушить мифа, созданного им вокруг моего имени. Этот миф действовал на начальников станции, и мы, обгоняя другие поезда, в сутки с небольшим доехали до Варшавы».

В российской тогда Варшаве возникли проблемы с размещением отряда и его тылового склада. Но «Кот в сапогах», как стал называть его князь, очень быстро с ними справился:

«Сливкин опять нас выручил: помчался в еврейский квартал, и отличное помещение оказалось к нашим услугам».

В последующие недели начальник отряда не мог нахвалиться своим «тыловиком»:

«Заведуя нашим складом в Варшаве и вообще снабжением отряда всеми предметами питания и оборудования, он с необыкновенной аккуратностью и быстротой исполнял все возлагавшиеся на него поручения.

Несмотря на оскудение торговли в прифронтовой полосе и на хаотическое состояние транспорта по железным дорогам, Сливкин обладал совершенно чудодейственной способностью дешево приобретать для отряда самые редкие предметы и доставлять нам все грузы вне очереди. В то время как другие санитарные отряды часто страдали от перебоев в снабжении, у нас все нужное было в изобилии. Ловкий и обходительный Сливкин сумел в короткое время завести дружеские связи с мелкими коммерсантами варшавского гетто, которые правдами и неправдами добывали ему всевозможные товары. А любовь железнодорожных служащих он заслужил, поднеся им бутылки спирта — жидкости, запрещенной в продаже, но в изобилии имевшейся на нашем складе».

Но вскоре князь Оболенский начал осознавать, что столь же ревностно Сливкин заботится и о собственных интересах:

«Прежде всего на тревожные мысли наводил меня образ жизни Сливкина в Варшаве, совершенно не соответствовавший скромному жалованию, которое он от меня получал. Ясно было, что он имеет какие-то побочные источники довольно больших доходов. Особенно неуютно я чувствовал себя, когда, приезжая невзначай к нему на склад, я заставал его в обществе каких-то неопрятного вида людей, таинственно с ним шептавшихся. При моем появлении сразу прекращался таинственный разговор и темные личности прощались с ним и уходили».

Неожиданная ревизия на складе показала, что все числящееся имущество имеется в целости и сохранности. Понять, как именно обогащается Сливкин, князь не смог. Однако никакого формального повода для увольнения «Кота в сапогах» не находилось, и начальник отряда избавился от него самым изящным способом.

«Скопив приличную сумму в золоте»

Поскольку на варшавских складах других санитарных отрядов Союза городов никакого подобия порядка не наблюдалось, руководство этой организации решило исправить положение и передать все снабжение в ведение вновь назначенного особо уполномоченного — действительного статского советника Н. В. Дмитриева, известного петербургского архитектора и общественного деятеля. Естественно, встал вопрос о том, кто бы мог помочь ему в повседневном управлении складами. Князь Оболенский должен был бы поделиться с ним своими подозрениями, но делать этого не стал. И в результате Сливкин стал заведующим центральным складом санитарных отрядов в Варшаве и ответственным за снабжение всех складов. А князь избавился от какой-либо возможной ответственности за его действия.

В новой должности Сливкин развернулся еще шире, и новый его начальник вскоре почувствовал неладное. Но явных доказательств противозаконной деятельности деловитого снабженца, как и прежде, не находилось, так что от него вновь избавились путем повышения в должности. Князь Оболенский увиделся с ним в Петрограде в 1916 году, о чем писал в воспоминаниях:

«К добродушной развязности и самоуверенности "Кота в сапогах" присоединилась некоторая важность осанки и манер.

Оно и понятно: ведь из самозваного студента Льежского университета и санитара, таскавшего раненых с петербургских вокзалов в лазареты, он превратился в уполномоченного Всероссийского земского союза, о чем свидетельствовали присвоенные им себе "по должности" бригадирские погоны, перед которыми нижние чины становились во фронт. Но сделал он не только служебную карьеру. На фронте он познакомился с молодой женщиной-врачом из состоятельной еврейской семьи и на ней женился. Вероятно, она не обратила бы на него внимания, если бы он был простым полуинтеллигентным, хотя умным и бойким санитаром, но уполномоченный с бригадирскими погонами чем не пара для девицы с высшим образованием».

Князь описал и характерный прием, которым Сливкин не уставал пользоваться никогда. В знак благодарности и для поддержания хороших отношений он сделал бывшему начальнику дорогой подарок — пуд остродефицитного тогда в российской столице сахара. Причем передал его так, что щепетильный аристократ не смог его вернуть.

Надо полагать, что и с противниками царского строя этот самозваный генерал поддерживал столь же теплые отношения, так что и после Февральской, и после большевистской революции он ничего не потерял. Мало того, он вдруг оказался в числе руководителей продовольственного дела в новом советском правительстве. Немало способствовало этому и его письмо председателю Совета народных комиссаров В. И. Ленину, и его умение добыть все, что необходимо для новых вождей. Не забывая, конечно же, и себя.

Враг нового строя Н. В. Дмитриев, которого Сливкин по старой памяти, да и на случай новой смены власти приютил у себя и которому затем помог выехать за границу, позднее рассказывал князю Оболенскому о быте их бывшего подчиненного в начале 1918 года:

«Квартира оказалась просторной и комфортабельной, и супруги Сливкины вели в ней среди голодавшего Петербурга широкий образ жизни.

Все это показалось Н. В. странным и подозрительным. Но особенно не по себе стало ему за роскошным обедом с вином и закусками, который Сливкин давал своим друзьям».

На протяжении всего 1918 года, как значилось в официальных биографиях Сливкина, он занимался снабжением Красной армии. А после образования в начале 1919 года Литовско-Белорусской Советской Социалистической Республики опытного специалиста направили в ее столицу — Вильно (Вильнюс).

Некоторое время он занимал не самую важную должность в революционном комитете по реквизициям и борьбе со спекуляцией, а затем был назначен комиссаром по продовольствию. Но добывать продукты в Литовско-Белорусском крае оказалось весьма и весьма сложно. Население, как вспоминал работавший там в то время Р. И. Гинсбург (Р. И. Гинзбург, С. В. Гиринис), не верило в прочность новой власти и отказывалось продавать что-либо для Красной армии за российские деньги. И тогда для изъятия съестного в Вильно была разработана специальная операция:

«Наши продовольственники,— писал Гинсбург,— решились на крайность: разделили город на районы, в условленный час окружили войсками и произвели поголовный обыск с целью изъятия продовольственных излишков сверх опубликованной нормы. При этом для вящего успеха предприятия комиссар по продовольствию Сливкин придумал "хитрую механику": в районы, населенные христианами, пустил продотряд из одних евреев, а на еврейские районы города напустил польские отряды. Так как в продотряды попало немало примазавшихся негодяев, которыми, вообще, кишела в то время Виленская организация, то "остроумная" тактика привела к тому, что христиане еще более обозлились на евреев, а эти последние были уверены, что поляки снова захватили город и учиняют погром. Практических результатов продовольственные обыски не дали.

Продуктов было доставлено продотрядами ничтожное количество, хотя изъято было достаточно…

Злосчастная затея кончилась тем, что Совнарком Литбелы опубликовал предписание о предании суду руководителей продотрядов».

Как свидетельствуют недавние публикации, основанные на документах из литовских архивов, поводов для ареста Сливкина было более чем достаточно — он и до операции в Вильно проводил самочинные обыски, изъятия и аресты, и при этом «просил у родственников арестованных 15 тысяч рублей "для загладки дела", терроризировал обыскиваемых». А кроме того, «приторговывал кокаином».

О том же свидетельствовал и Гинсбург:

«Пробравшись в комиссары, Сливкин, не дожидаясь национализации торговли, занялся произвольными "реквизициями" в лучших магазинах, совершал обыски в частных домах и даже на улице, забирая ценности».

Был ли Сливкин арестован и откупился, или его небескорыстно предупредили о грозящем аресте, большого значения не имело. Об итоге его виленских похождений Гинсбург писал:

«Скопив приличную сумму в золоте, скрылся в Германию».

«Ставший своего рода знаменитостью»

Выбранный путь отступления как нельзя лучше свидетельствовал о поразительной расчетливости Сливкина и понимания им раскладов сил в Москве и Вильно. Уже в начале марта 1919 года польские войска вместе с литовскими и немецкими добровольцами перешли в наступления и начали теснить Красную армию. А в апреле части РККА отступили из Вильно, а потом и со всей территории Литвы. Вернись Сливкин на этом фоне в РСФСР, его ожидал бы неминуемый расстрел как одного из виновников поражения. Ведь именно он сыграл важную роль в озлоблении населения против советской власти.

Но после формальной ликвидации в июле 1919 года Литовско-Белорусской Республики ее деятелей разбросали по разным участкам работы и фронтам. И в пылу Гражданской войны о нем быстро забыли. А любые обвинения из независимой Литвы можно было объявить происками антисоветской буржуазии.

Еще меньше о его делах знали идейные сторонники российских большевиков в Германии. А его деловые способности смогли вскоре оценить и они, и деятели Коммунистического интернационала (Коминтерна), в который вошла образованная в январе 1919 года Коммунистическая партия Германии. Ведь Сливкин, несмотря на блокаду РСФСР, сумел наладить снабжение германских коммунистов средствами, пропагандистскими материалами и всем прочим. А также организовать переброску людей из Германии в Россию и в обратном направлении.

Первый представитель Коминтерна в Западной Европе Яков Рейх (товарищ Томас) вспоминал:

«Много времени и сил отнимала,— особенно вначале,— работа по организации сношений с Москвою.

Все приходилось отправлять курьерами, а для этого почти всегда было необходимо добывать подложные документы.

Приходилось подкупать. Незаменимым помощником в этом деле был Сливкин, ставший своего рода знаменитостью благодаря своему настоящему таланту давать людям взятки. У него на жаловании были все нужные люди,— от мелких полицейских до полицай-президентов. Я помню, когда вернулся в 1920 г. из Москвы в Штеттин, на пароход пришел сам местный полицай-президент, который уже знал обо мне, и, поставив визу на мой паспорт (фальшивый), прямо спросил, нет ли у меня каких-либо других паспортов, которые нужно также проштемпелевать».

Успехам Сливкина помогало и то, что руководство Коминтерна настояло на том, чтобы ему предоставлялись официальные «документы прикрытия», и он путешествовал под видом дипломатического курьера Наркомата по иностранным делам (НКИД) РСФСР. В итоге созданный им «мост» действовал не один год.

Деятель Коминтерна В. Л. Кибальчич (Виктор Серж) вспоминал о своей поездке со Сливкиным:

«Вместе с моей женой Любой и сыном Владимиром, которому не было и года, я путешествовал нелегально. Это было несложно. На пути из Петрограда в Штеттин и некоторые другие города препятствий не возникало. Нас была дюжина делегатов и агентов Коминтерна в негласном (а иногда и открытом) сопровождении дипкурьера Сливкина, полного жизнерадостного парня, занимавшегося всевозможной контрабандой и купившего все полиции, все таможни, все контрольные пункты на своем маршруте. В последний момент мы заметили, что бюро ОМС (Отдела международных связей) Исполкома Коминтерна забыло отметить в наших паспортах, что мы едем с ребенком… "Ерунда,— сказал мне Сливкин,— на контрольных пунктах я сделаю вид, что играю с ним…"».

Средств для массового подкупа у Сливкина всегда хватало.

Ведь Коминтерн для снабжения европейских компартий выделял не остродефицитную валюту, а конфискованные у прежних состоятельных российских сословий ценности. Подлинную их стоимость установить до продажи, как правило, не удавалось. Так что реализаторам открывалось широчайшее поле для деятельности. И Сливкину хватало денег и на взятки в Европе, и на покупку подарков всем нужным людям в Советской России, и для собственных нужд и коммерческих операций.

В опечатанных печатями советских полномочных представительств мешках и ящиках он возил в Петроград и Москву огромное количество грузов. И представители РСФСР пребывали в постоянном напряжении, ожидая провала Сливкина на границе или скандала с его личными операциями. Работавший в Берлине В. Л. Копп в середине 1920 года даже смог добиться в НКИД запрета на выдачу Сливкину документов дипкурьера. Однако уже 25 сентября того же года Копп телеграфировал в Москву:

«Имею из кругов предпринимателей сведения, что Сливкин собрался снова в Берлин по делам коммерческого характера. Ввиду распоряжения Наркоминодела об отобрании у него всех мандатов, прошу Сливкина ни в коем случае в Берлин не пускать».

Но было поздно. Сливкин со всеми необходимыми документами уже выехал из Ревеля (Таллина) в Берлин. Смена отношения НКИД объяснялась довольно просто. Сливкин ехал для закупок по особому поручению члена Политбюро ЦК РКП(б) и председателя исполкома Коминтерна Г. Е. Зиновьева и других ответственных товарищей. При этом схема закупок вызвала у Коппа настоящий приступ ярости. 8 октября 1920 года он писал заместителю наркома внешней торговли А. М. Лежаве:

«Коминтерн и Коминодел поручают Сливкину произвести ряд крупных закупок и передают в его распоряжение крупные суммы (по его словам, он должен будет получить на закупки что-то около тридцати миллионов марок).

Часть этих денег (4 с половиной миллиона марок) он уже получил и перевел их из Ревеля вместе с суммами другого назначения на имя своих знакомых спекулянтов.

Теперь положение получается такое. Списки заказов передаются сначала этим людям, а потом лишь мне. Деньги находятся у них на руках, я могу лишь контролировать цены, но и этот контроль иллюзорен, так как всякая сделка может быть оправдана необходимостью прикрыть передвижение сумм иного назначения».

Понятно, что при подобных операциях выяснить, сколько денег дошло до зарубежных друзей Советской России, а сколько осело в карманах друзей Сливкина, было практически невозможно. И Копп подытоживал:

«Я считаю смешение политики с торговлей абсолютно противоестественным».

Он приводил еще множество веских аргументов против подобной деятельности Сливкина, вредящей работе советских загранпредставительств, но к нему так и не прислушались. Объяснялось все очень просто. Г. А. Соломон (Исецкий), который в то время был представителем Наркомата внешней торговли в Ревеле, где закупленные Сливкиным товары перегружались с судов в железнодорожные вагоны для отправки в РСФСР, привел в воспоминаниях слова заведующего транспортным отделом торгового представительства о составе специальных коминтерновских грузов:

«У Зиновьева, у этого паршивого Гришки, царскому повару (Зиновьев по слухам, принял к себе на службу бывшего царского повара) не хватает разных деликатесов, трюфелей и, черт знает, чего еще, для стола его барина…

Ананасы, мандарины, бананы, разные фрукты в сахаре, сардинки… А там народ голодает, обовшивел… армия в рогожевых шинелях… А мы должны ублажать толстое брюхо ожиревшего на советских хлебах Зиновьева… Гадость!… Извините, не могу сдержаться… А потом еще драгоценное белье для Лилиной и всяких других "содкомок", духи, мыла, всякие инструменты для маникюра, кружева и черт его знает, что… Ха, "ответственный груз",— передразнил он Сливкина и отплюнулся.

— Народные деньги, куда они идут! Поверите, мне было стыдно, когда грузили эти товары, сгореть хотелось! Не знаю, откуда, но все знали какие это грузы…»

От таких ли сумм в руках, от высокого ли покровительства у Сливкина началось настоящее головокружение от успехов. Он, правда, не изменял привычкам и одаривал на всякий случай всех и вся. Но при этом все больше расширял масштабы своих операций с германскими и прочими партнерами, не задумываясь о том, что они могут его очень сильно подвести. Что было особенно опасно, учитывая, что все больше дипломатов и внешторговцев хотели пресечь деятельность Сливкина.

«Отвратительнейший персонаж из плеяды примазавшихся»

Первым крупным «проколом» стала история с дирижаблями. Германия во время Первой мировой войны приобрела значительный опыт строительства и применения цеппелинов, и у Сливкина и его партнеров возникла прекрасная, на первый взгляд, мысль использовать их для доставки грузов из немецких городов в РСФСР. Благо, опыт таких полетов у немцев уже имелся. Все плюсы были налицо — никаких промежуточных границ и таможен, а значит, снижение расходов. Время от заказа товара до получения его в Москве без доставки на суда и перегрузку в Ревеле в поезда уменьшалось во много раз. А это не могло не порадовать высокопоставленных советских клиентов Сливкина.

То, что грузоподъемность цеппелинов была невысока, не имело большого значения. Ведь доставлять собирались главным образом предметы роскоши и экзотические продукты. А самолеты, которыми иногда пользовались для переброски коминтерновских грузов, могли взять на борт еще меньше.

Но загвоздка заключалась в том, что страны-победительницы изъяли у побежденной Германии все дирижабли. Немцы ухитрились тихо построить еще два цеппелина. Поэтому 28 мая 1920 года Наркомат внешней торговли, судя по всему, под давлением исполкома Коминтерна, заключил договор с германской компанией «Михлер и Ко» о закупке и доставке товаров по воздуху.

В. А. Копп вскоре докладывал в Москву:

«Доставка на Цеппелинах товара — форменное жульничество.

Цеппелины давно выданы Антанте».

Но аванс компании был уже выдан, и Наркомвнешторг упорно пытался его вернуть. В письме германскому МИДу от 14 ноября 1921 года говорилось:

«Мы обнаружили, что концерн не имел даже права заключать подобный договор и что он ввел нас в явное заблуждение, ибо никакими свободными цеппелинами для транспортирования на них товаров в Россию и из России концерн "Михлер и Ко" ни 28 мая 1920 г., ни позднее — до 1 июля 1920 г. не располагал и располагать не мог. Вам, несомненно, так же хорошо известно, как и нам, что в начале 1920 г. Германия располагала всего двумя цеппелинами, на коих частная фирма, построившая их после перемирия с Антантой, совершала рейсы в Швецию и другие места. Но тогда же, т. е. в начале 1920 г. и задолго до 28 мая 1920 г., Антанта потребовала прекращения полетов и выдачи этих цеппелинов, и по совету германского правительства перелеты на этих двух цеппелинах действительно были окончательно прекращены».

Но вопрос возврата аванса в 1 млн германских марок упирался и в то, что на них претендовала и фирма-поставщик предназначавшихся для перевозки по воздуху товаров. Причем подлинность заказа и наличия договора с ней подтверждалось неким письмом Сливкина. О чем в том же письме Наркомвнешторга говорилось:

«Нам неизвестен текст "частного письма" гр. Сливкина, но предупреждаем Вас, что гр. Сливкин не был уполномочен нами делать за нас признания о действительности несуществующего договора и что посему мы его частному письму никакого значения придавать не можем».

К этому явному нарушению советских законов вскоре добавилось и еще одно. В 1920 году началась эпопея с переселением немецких рабочих в РСФСР. Из-за тяжелой экономической ситуации в Германии желающих нашлось немало. Но условия в Советской России были неизмеримо хуже, о чем организаторы этой акции предупреждали довольно невнятно. Полпред в Германии Копп резко возражал против подобного переселенческого движения, возражали против него и в Москве.

Но к делу подключился Сливкин, и дело приняло новый оборот.

Будущих переселенцев уверили, что все будет организовано и сделано.

Немалое число семей рабочих, распродав все свое имущество, отправилось в порты, где, как они полагали, их ждут суда для отправки в Россию. Но тех же судов ожидали бывшие военнопленные Первой мировой войны и российские граждане, по различным причинам желавшие покинуть Германию. И их отнюдь не обрадовало появление в портах конкурентов.

Небольшое количество немецких переселенцев все-таки отправились в страну социализма. Но затем процесс намертво остановился. Продавшие все имущество люди оказались ни с чем, брошенными в чужих городах. Мало того, тогда писали о том, что организаторы переезда взяли с них немалые деньги за отправку в Россию. Некоторые из пострадавших подали в суд на агитаторов за переселение, которые в свою очередь во главе с Я. Фашиньяком обратились с жалобами на Сливкина в Москву. А в германской прессе началась ожесточенная антисоветская кампания, очень не понравившаяся руководящим товарищам в ЦК РКП(б) и Совнаркоме.

По всей видимости, покровители посоветовали Сливкину притихнуть и особо не высовываться. Он, числясь дипкурьером полпредства в Берлине, продолжал свои поездки и даже что-то делал для советских представителей на Генуэзской конференции в апреле—мае 1922 года (но ни в составе делегации, ни среди ее технических сотрудников он не числился). Однако многие влиятельные германские товарищи настаивали на привлечении его к ответственности за обман с переселением.

И 26 апреля 1922 года Политбюро ЦК РКП(б) постановило создать специальную комиссию по делу Сливкина.

Могло показаться, что удаче Сливкина пришел конец, ведь главой комиссии Политбюро назначили заместителя председателя Государственного политического управления (ГПУ) при НКВД РСФСР И. С. Уншлихта, который в 1919 году был наркомом по военным делам Литовско-Белорусской Республики и вряд ли не слышал о деяниях Сливкина той поры. Так что Сливкин мог ожидать для себя самого худшего.

Однако комиссия проводила предварительный сбор данных с удивительной неторопливостью. Все выглядело так, будто дело будет спущено на тормозах. Но неожиданно летом 1922 года в восьмом номере журнала «Пролетарская революция» появились воспоминания Р. И. Гинсбурга, где, помимо уже приведенных деталей, содержались и выводы:

«Сливкин — отвратительнейший персонаж из плеяды примазавшихся к Советской власти и компартии… Об этом проходимце Вильна долго не забыла: "сливкиниада" стала синонимом всякой корыстной гнусности».

Обвинения прозвучали в ведущем партийном журнале, и оттягивать решение вопроса о Сливкине и далее стало невозможно.

«Создающей почву для всевозможных толков»

14 сентября 1922 года в Политбюро было передано заключение комиссии, гласившее:

«1922 года сентября 13 дня Комиссия по расследованию дела тов. Сливкина, по обвинению его гр. Фашиньяком, выслушав показание обвинителя, свидетелей и обвиняемого, нашла:

1. Обвинение, выдвинутое гр. Фашиньяком против тов. Сливкина свидетельскими показаниями не подтвердилось и таким образом является голословным.

2. Создавшееся у некоторых товарищей отрицательное отношение к т. Сливкину обусловлено его деятельностью в Вильно, до сих пор не расследованной и благодаря этому создающей почву для всевозможных толков.

3. При создавшихся отношениях к тов. Сливкину его дальнейшее пребывание в Берлине на занимаемом посту — в высшей степени неудобно.

Исходя из этих данных, Комиссия находит, что:

1. Настоящее дело по обвинению, выдвинутому гр. Фашиньяком подлежит прекращению.

2. Тов. Сливкина следует перевести на работу в РСФСР.

3. Деятельность т. Сливкина в Вильно должна быть точнейшим образом расследована и в зависимости от результатов этого расследования должны последовать либо реабилитация, либо обвинение со всеми вытекающими из этого последствиями».

Политбюро утвердило это решение, поручив той же комиссии продолжить выяснение обстоятельств дел в Вильно. А Сливкин отправился в Петроград, которым руководил Г. Е. Зиновьев. Там он в ожидании нового назначения не сидел сложа руки и решил воспользоваться возможностями, предоставленными новой экономической политикой (НЭП) и сохранившимися отношениями с предпринимателями, именовавшимися тогда нэпманами. Утверждали, что при его живом участии были созданы Коммунальный банк и казино.

Тем временем работу комиссии Политбюро 2 ноября 1922 года продлили еще на месяц. Но и в декабре окончательное решение так и не было принято. Лишь 2 февраля 1923 года окончательный вариант был готов и Политбюро поручило Уншлихту сделать доклад о Сливкине в Центральной контрольной комиссии (ЦКК) РКП(б). Кроме того, Политбюро решило:

«Просить ЦКК принять решение по существу».

В высшей партийной судебной инстанции, каковой по сути была ЦКК, взвесили все обстоятельства и решили не предавать Сливкина уголовному суду, но исключить его из партии. Причем в числе предъявленных ему обвинений были и «угодничество и широкую связь с нэпманскими слоями населения», и неправомерное указание в документах партийного стажа с 1903 года.

Другому человеку после этого оставалось бы только переквалифицироваться в управдомы. Но Сливкин благодаря Зиновьеву стал управляющим киноделом. И не только.

«Находящийся в настоящее время в Париже»

Уже 17 февраля 1923 года в «Вестнике Петросовета» Сливкин был назван заместителем директора Северо-Западного областного фотокиноуправления. А всего три дня спустя, 20 февраля 1923 года, в петроградской печати опубликовали объявление, в котором говорилось:

«Управляющим госуд. театрами назначен зам. директора Севзапкино тов. А. И. Сливкин с оставлением его в занимаемой должности в Севзапкино».

Его назначение культурной общественностью было принято едва ли не с энтузиазмом. Генеральный секретарь Союза работников искусств И. Р. Гурвич в марте 1923 года в интервью говорил:

«Во главе управления театрами поставлен энергичный А. М. Сливкин, с деятельностью которого мы связываем немало надежд».

Но на новом посту он увлекся не столько театрами, сколько прима-балериной питерской сцены О. А. Спесивцевой. И когда весной 1924 года она решила отправиться выступать за границей, Сливкин отправился вместе с ней. Благо, для этого нашелся прекрасный предлог — закупка иностранных фильмов, средства от проката которых помогут поднять отечественную киноиндустрию на мировой уровень. Он убедил наркома внешней торговли Л. Б. Красина выделить кредит на эту цель и приступил к делу.

Пресса буквально захлебывалась от восторга, описывая приобретенные им картины:

«А. Сливкин, находящийся сейчас в Копенгагене,— сообщал журнал "Новый зритель" в августе 1924 года,— производит просмотр фильм датской продукции.

До настоящего времени им уже куплена крупная партия фильм американских фабрик через их представителей в Дании».

Одновременно он продвигал на европейских рынках советские фильмы. Причем не без успеха. А в ноябре 1924 года российских зрителей порадовали снова:

«А. М. Сливкин, находящийся в настоящее время в Париже, посетил на протяжении последних 4-х месяцев ряд европейских центров (Берлин, Вена, Рим, Милан, Копенгаген) и вступил в деловые сношения со многими кинематографическими фирмами… А. М. Сливкин закупил целый ряд первоклассных нашумевших картин».

Но на деле все оказалось не так гладко, его непосредственный начальник — директор «Севзапкино» М. П. Ефремов — писал:

«…т. Сливкину удалось закупить большое количество картин по совершенно приемлемой цене и в своем большинстве хороших по качеству. Правда, реализация этих закупок, т. е. получение копий впоследствии было довольно затруднительным в силу того, что приходилось разыскивать довольно долго негативы некоторых картин, закупленных Сливкиным не непосредственно у производителей (у продуцента), а у их посредников.

Но эти недочеты Сливкин удовлетворительно объяснял тем, что в это время с нами, с советской кинематографией, продуценты непосредственных сделок избегали».

Оказалось еще, что некоторые купленные фильмы по разным причинам не могут быть показаны в СССР. Так что успех поездки был довольно спорным, а ее результатами позднее заинтересовались правоохранительные органы. Но возможность пообщаться со Сливкиным у следователей появилась нескоро. В начале 1925 года он смог найти себе новую должность — заведующего хозчастью и транспортным отделом торгпредства СССР во Франции, чтобы быть рядом со Спесивцевой.

Как и почему они расстались в 1926 году — вопрос отдельный, но после этого Сливкин засобирался в Ленинград. Все выглядело так, будто он лишился не только любимой женщины, но и финансовых запасов. Ведь столь расчетливый человек за годы «коминтерновской коммерции» вполне мог создать «подушку безопасности». И вдруг ее не стало.

Проблема заключалась и в том, что у его главного покровителя Г. Е. Зиновьева дела шли из рук вон плохо. Он проигрывал Сталину в борьбе за власть и терял одну руководящую позицию за другой. Но оставались и другие руководящие товарищи, которым Сливкин годами делал подношения. И, видимо, он не без основания рассчитывал на их помощь.

«Искажающим правду советской действительности»

После возвращения в СССР он сосредоточился на важнейшем из всех искусств — получил должность заведующего ленинградским отделением «Совкино». А в январе 1927 года его назначили заместителем директора ленинградской кинофабрики. Ее директор — Н. Я. Гринфельд писал в мае 1927 года:

«С первых чисел января — с переходом на фабрику тов. Сливкина и с укреплением финансового положения фабрики,— мы замечаем значительный поворот в деятельности фабрики… Нужно констатировать, что производственная жизнь фабрики переходит все более и более на твердые рельсы настоящей промышленности».

Организаторским даром Сливкина и его умением наводить образцовый порядок снова восхищались все окружающие. Но его жизнь отравляли постоянно ширящиеся распри и склоки между кинодеятелями на идейной, художественной и всех прочих возможных и невозможных почвах. Из небытия всплыла история с закупкой им иностранных фильмов, к которой прибавились новые действительные и мнимые финансовые нарушения. И 27 февраля 1929 года его арестовали. В ленинградской прокуратуре допрашивали всех членов правления «Совкино», но и в этот раз Сливкина не судили. В декабре 1929 года он был освобожден и вернулся на прежнюю должность.

Он организовывал, командовал, был по-прежнему вальяжен, гостеприимен и щедр.

Но, что называется, утратил кураж. Или понимал, что его пространство для финансовых и иных маневров становится все уже и уже.

Его постоянно в чем-нибудь обвиняли и критиковали, вынуждая оправдываться и каяться. Делали ему мелкие и крупные пакости. После переезда в Москву, где он стал заместителем директора «Мосфильма» и получил комнату в квартире на Арбате, лучше не стало. Так, в 1935 году опубликовали фельетон, описывающий происшествие в квартире некоего гражданина Сливкина, который жил на Арбате и любил организовывать многолюдные посиделки. В его комнате, страшно напугав его гостей, каким-то непонятным образом оказались змеи, которые якобы уползли со склада находившегося рядом зоомагазина.

Время от времени он придумывал блестящие ходы и трюки, совсем как в далекие уже годы Первой мировой войны. Так, известный советский кинорежиссер И. А. Пырьев вспоминал, как Сливкин спас от забвенья его фильм «Анка»:

«Преодолев наконец все "трудности" и "преграды", я в начале 1936 года закончил фильм, который сразу же, после первого просмотра руководством студни был признан неудачным… ложным… искажающим правду советской действительности… и положен на "полку".

Около двух месяцев ходил я как неприкаянный, не понимая, что происходит с моей картиной… И неизвестно, какая бы судьба постигла ее, если бы с помощью А. М. Сливкина, чудесного человека, заместителя директора студни, наш фильм не попал на закрытый просмотр в подмосковный санаторий "Барвиха". В этом санатории тогда отдыхали и лечились работники аппарата ЦК, секретари обкомов.

Просмотр начался в 9 часов вечера и происходил очень напряженно. С разных сторон зрительного зала то и дело слышались то порицающие, то одобрительные реплики…

По окончании просмотра здесь же, в зрительном зале, между сторонниками и противниками фильма стихийно разгорелась острая дискуссия, и, несмотря на суровый режим санатория, она затянулась до двух часов ночи…

Об этом "чрезвычайном происшествии" в Барвихе, очевидно, узнали в ЦК партии, так как на другой же день вечером картину срочно затребовали в Кремль.

После просмотра в Кремле фильм наш был признан политически правильным, актуальным, вместо "Анки" ему было присвоено название "Партийный билет"».

Позднее писали, что без помощи Сливкина не появилась бы знаменитая советская картина «Цирк». Но в 1937 году его все чаще и злее обвиняли в разнообразных финансовых нарушениях. К примеру, «Вечерняя Москва» писала, что он за 1936 год незаконно получил 4760 руб. на лечение. А на съезде работников кино, проходившем в сентябре 1937 года, объявили, что его из «Мосфильма» перевели на должность помощника начальника Главного управления кинофотопромышленности при СНК СССР, «несмотря на ряд документов, разоблачавших этого мерзавца».

Но сам Сливкин об этих обвинениях если и узнавал, то уже только от следователя НКВД, ведь 3 августа 1937 года его арестовали. Рассказывали, что он, узнав о приезде чекистов, вздохнул с облегчением. Знал, что обязательно посадят, и просто устал ждать.

Рассчитывал ли он вновь выкрутиться и выжить, можно только гадать. Но 15 марта 1938 года он был приговорен к смерти и в тот же день расстрелян.

Евгений Жирнов