премьера театр
В Центре Мейерхольда в рамках программы "Польский театр вчера и сегодня" показали постановку Николая Рощина по пьесе Юлиуша Словацкого "Lilla Weneda". Рассказывает МАРИНА Ъ-ШИМАДИНА.
Николай Рощин из той редкой сегодня породы режиссеров, которые не ищут популярности и успеха, не следят за театральной модой, не стремятся к славе новаторов. Он, кажется, вообще не думает о том, что станется с его спектаклями после премьеры, и нисколько не заботится, поймет ли их публика. Как алхимик, колдующий в запертой башне над философским камнем, Николай Рощин годы напролет занимается разработкой собственного театрального языка. Языка, на котором бы могли говорить сегодня со сцены герои давно минувших эпох. Фирменный рощинский алфавит, синтаксис и орфография были заявлены еще в его первом студенческом спектакле "Пчеловоды", созданном по мотивам картин Босха и Брейгеля. С тех пор зрителям приходилось наблюдать лишь его вариации. Что бы ни ставил режиссер — античного "Филоктета" Софокла, "Короля-оленя" Гоцци или средневековые тексты Эраста Роттердамского и Себастьяна Бранта,— в его руках произведения разных эпох становятся похожими, как близнецы.
Пьеса польского романтика XIX века Юлиуша Словацкого (самого современного из тех драматургов, за которых брался режиссер) в его постановке тоже лишилась опознавательных знаков своего времени и стала отдавать какой-то дремучей архаикой. Конечно, к такой трактовке располагает сам сюжет пьесы: в ней идет речь о вражде двух древних племен лехитов и венедов и о подвиге героической девушки Лиллы, выкупившей ценою жизни из плена своего отца, короля Друида, и его волшебную арфу, которая должна принести ее народу победу. Но если для драматурга патриотический порыв полумифической друидки был символом зарождения национального самосознания, проявлением знаменитого польского характера, то для режиссера "священная война" двух племен обернулась бессмысленной кровавой резней — трагедией абсурда и апокалипсиса.
"Lilla Weneda" составлена из тех же компонентов, что и предыдущие спектакли Николая Рощина. Во-первых, причудливая изобретательная сценография: действие разворачивается в круглом бассейне, заполненном на несколько сантиметров грязной бурой водичкой, актеры съезжают в него, как в аквапарке, по большой подвижной горке-желобу, а отыграв свою сцену, прячутся в расположенной напротив железной клетке. Во-вторых, это грим — выбеленные лица и грубо намалеванные рты и глаза, и любимые режиссером уродливые сморщенные маски, которые актеры надевают, когда их герои умирают. В-третьих, культивируемая господином Рощиным атмосфера всеобщего упадка, гниения, разложения и конца времен. Ко всему этому непонятно для чего прибавлены биомеханические этюды Всеволода Мейерхольда, которые актеры бодро выполняют между своими страшными монологами-завываниями.
В эпилоге спектакля весь человеческий тлен "сгорает" в очистительном огненном круге и бывшие враги собираются на тайную вечерю: усаживаются бок о бок за длинный, покрытый белой скатертью стол, едят из железных мисок кашу и читают фрагменты из трактата Фридриха Ницше "Так говорил Заратустра" о великой усталости жизни, которая все длится и длится. То же самое можно сказать и о спектакле. Лишенный захватывающей образной выразительности и формального совершенства других рощинских постановок, он похож на книгу, написанную на забытом, мертвом языке. Буквы остались, но что они обозначают — никому уже не интересно.