Эволюция инфузории

В Музее городской скульптуры открылась выставка "Вольс. Фотографии, акварели, печатная графика", сделанная штутгартским Институтом связей с зарубежными странами (IFA) вместе с петербургским Гете-институтом. С творчеством легендарного немецкого художника первой половины XX века, впервые представленным в России, знакомилась АННА ТОЛСТОВА.

       Имя Вольса, и при жизни-то не особо известное, после смерти 38-летнего художника в 1951 году вовсе забыли. Но не надолго. Как только сюрреализм, во втором эшелоне которого тащился, разъезжая между Парижем и Барселоной, Вольс, окончательно заглох, как только отстрелялись, отбрызгались краской ташизм и информель — вся та лирическая абстракция, предшественником которой почитают теперь Вольса, на сцену вышел Флюксус. Всех вдруг потянуло на хулиганства, хеппенинги и прочее бурное жизнетворчество — и тут опять всплыло его имя. Имени, собственно, и не было — был псевдоним человека без определенных занятий, образования и места жительства, Вольфганга Шульце по паспорту. Немного поучившегося в Баухаусе, с благословения Мохой-Надя подавшегося в Париж, задружившегося с сюрреалистами, подвизавшегося фотографом на Всемирной выставке 1937-го, тиснувшего даже две дюжины снимков в гламурных журналах. Паспорта у господина Шульце, впрочем, тоже не было, а было много проблем с фашистскими и антифашистскими властями: из Германии сбежал, из Испании выслали, во Франции интернировали. Не жизнь, а произведение искусства: тюрьмы, лагеря, бродяжничество, алкоголизм, наркологические лечебницы — словом, все то, что должно работать на образ свободного творца в XX веке.
       В сущности, творчество Вольса — это все, что от него осталось достоверного, остальное же — из области мифов и легенд. Крохотные акварельки — рисовал он обычно, лежа в постели, так что размер рисуночка определяется возможностью движения руки в радиусе кисти (сохранилась такая фотография Вольса — только голова, руки и планшет торчат из-под одеяла). Гравюрки сухой иглой — гравировать начал, видимо, после войны, когда получил несколько заказов на иллюстрации к Жан-Полю Сартру, Антонену Арто, Францу Кафке и другим, столь близким ему по духу гениям отчаяния. Такие же маленькие по размерам фотографии — судя по всему, 1930-х годов. Все это — без названий и дат, с одной лишь подписью "Wols", потому что делалось явно для себя. Но всему этому за художника придумали названия — для удобства коллекционеров и искусствоведов. Так что фланирование по выставке от одной работы к другой превращается в разгадывание этаких визуальных ребусов: вижу — не вижу.
       "Женщина с прической в виде рыбы, охотящейся на краба" — вижу. Эротическое сновидение, паутинка из нежнейших пятен акварели и тончайших, тушью выведенных линий — нечто лирическое в духе Пауля Клее. "Город", "Корабль", "Череп" — тоже вижу. Странные, завораживающие агломерации каких-то щепочек, точечек, контурных линий — нечто трагическое в духе Ива Танги. А вот "Фрукт с жуком" — хоть убейте, не вижу. Вообще, больше всего для этих абстрактных почеркушек, за которыми — навязчивая нервная моторика, маниакальные чирканья пером по бумаге, гравировальной иглой по доске, род не то алкогольного помешательства, не то магического ритуала, радующий искусствоведов (дескать, вот оно — искусство жеста, как у Джексона Поллока), — подходят абстрактные названия: "Перфорация", "Нечеткая диагональ", "Внизу слева гусеница". Гусеницы, амебы, инфузории, усоногие, образы биологические и ископаемые — это то, что все без исключения видят у Вольса. Что-то подобное — и на фотографиях: натюрморты с освежеванными тушками, вырванные из земли коренья, какая-то жижа, первобытная слизь, как бы мертвые стены с ободранными афишами, обрывки которых складываются в случайные стихи (говорят, так Вольс и придумал себе псевдоним — из кусочков своего имени и фамилии на порванной телеграмме). Мир разлагающийся, подземный, с рождения обреченный на смерть, и потому уже не страшный, а скорее ироничный — так что даже кладбищенские снимки, в сущности, забавны: над крестами и плакальщицами с надгробий парит видная из-за ограды здоровенная статуя бодрячка-поваренка — реклама какого-то супа. Фигуры вроде Вольса нужны немецкому искусству как воздух. И не только для реабилитации, потому что его так удобно объявить жертвой режима. Скорее, по искусствоведческим соображениям: хотя сделать из него европейского Поллока явно не удастся, но в предшественники Бойса он отлично годится. Потому и возит штутгартский IFA эту маленькую, порядка восьмидесяти работ, но в масштабах Вольсова микромира — просто гигантскую, ретроспективу по всей Европе вот уже второй десяток лет. Наверное, в отношении художника вообще — это благородно: восстановление исторической справедливости. Но в отношении Вольса — это все равно, что вытаскивать куколку из кокона или, забравшись к человеку в спальню, стащить с него, голенького и тепленького, одеяло.