145 лет назад, в 1877 году, в России впервые на скамье подсудимых оказалась большая группа женщин, обвинявшихся вместе с соратниками-мужчинами в государственных преступлениях. Причем несоответствие сурового приговора их деяниям возмутило даже сенаторов. Но самым примечательным было то, что власть таким образом продолжала заботливо выращивать себе врагов. Ведь несколькими годами ранее этих «московок», как их называла пресса, крайне некорректным способом вынуждали вернуться из-за границы, где они учились.
«Теперь, разбираясь в старых цифрах, сравнивая цены, просто поражает цюрихская дешевизна тех времен»
Фото: The Print Collector / Getty Images
«Теперь, разбираясь в старых цифрах, сравнивая цены, просто поражает цюрихская дешевизна тех времен»
Фото: The Print Collector / Getty Images
«С прислугой и постельным бельем»
В 1866 году в Цюрихском университете произошла тихая революция: в число студентов включили женщину — Надежду Прокофьевну Суслову, которая с осени 1865 года была вольнослушательницей медицинского факультета. Без официального зачисления ее не имели права допустить к защите диссертации.
После блистательной защиты 2 декабря 1867 года Н. П. Суслова получила звание доктора медицины, хирургии и акушерства. А вернувшись в Петербург, она выдержала экзамен, который сдавали заграничные медики для получения права практики в России.
Через окно, прорубленное Сусловой, высшее медицинское образование чуть позже получила М. А. Сеченова — жена выдающегося физиолога И. М. Сеченова. Защитившись в Цюрихском университете в 1871 году, она тоже, возвратясь на родину, сдала экзамен на право врачебной практики в России.
И пока министры при участии императора годами обсуждали, можно ли разрешить женщинам учиться хотя бы на ученых акушерок (иное высшее образование категорически признавалось ненужным), девушки и женщины, вдохновленные примером Сусловой и Сеченовой, уезжали в Цюрих.
В 1871 году в Цюрихском университете учились 12 студенток из России: 9 на медицинском факультете и 3 — на философском. Через год 43 девушки там изучали медицину и 10 — философию.
В зимнем семестре с 1872 на 1873 год на медицинском факультете учились 69 россиянок, 26 — на философском и одна — на естественном.
Приезжали целыми компаниями. Так, из Москвы прибыли в Швейцарию сестры Вера и Ольга Любатович с подругой Софьей Бардиной, три сестры Субботины привезли с собой подружку Анну Топоркову и даже взяли на себя ее содержание. Из Казани приехали Лидия Фигнер и ее сестра Вера с мужем А. В. Филипповым, которого она уговорила бросить работу судебного следователя и поехать учиться на врача.
Иностранцев принимали в этот университет без вступительных экзаменов. Главное — у них должны были быть деньги для оплаты учебы. А жизнь в Цюрихе могли позволить себе даже чужеземцы среднего достатка.
«Теперь, разбираясь в старых цифрах,— вспоминала в начале XX века физиолог и переводчица С. В. Пантелеева, учившаяся в Цюрихском университете в 1870-е годы,— сравнивая цены, просто поражает цюрихская дешевизна тех времен. За небольшую комнату, но меблированную всем необходимым, платилось, переводя на русские деньги, 5 рублей 50 копеек, а с утренним кофе, обедом-ужином, вечерним чаем (или кофе), с прислугой и постельным бельем — 24 рубля в месяц. За керосиновую лампу — 1 рубль помесячно. За топку и стирку белья была отдельная плата. Некоторые студентки мало топили, укрываясь ночью большими швейцарскими одеялами, набитыми перьями, поверх обыкновенных одеял, днем же пребывали на лекциях, в лабораториях, в публичных библиотеках или в русской читальне».
«Обыкновенно с женщинами,— вспоминал М. П. Сажин (на рисунке),— вновь прибывшими для поступления в университет, прежде всего знакомилась какая-нибудь студентка»
«Обыкновенно с женщинами,— вспоминал М. П. Сажин (на рисунке),— вновь прибывшими для поступления в университет, прежде всего знакомилась какая-нибудь студентка»
«На свете существует социализм»
Первую русскую библиотеку в Цюрихе создали отнюдь не студенты. Это было детище политических эмигрантов из России, приверженцев М. А. Бакунина, жившего в Локарно. Ее миссия заключалась в том, чтобы быть «школой для выработки социалистического мировоззрения», поэтому книги в ней подобрались специфические.
«Библиотека была настоящей молчаливой школой пропаганды,— писала В. Н. Фигнер.— Помимо всевозможных книг и периодических изданий, щедро присылаемых из России во имя молодежи, учащейся на чужбине, библиотека заключала превосходное собрание книг и изданий на французском и немецком языках по всем общественным вопросам, по истории и политической экономии. В ней была представлена вся заграничная запрещенная русская литература и были налицо все главные лучшие сочинения по западноевропейскому социализму. На столах читальни в "Бремершлюсселе", доме, где помещалась библиотека и жили многие из кружка бакунистов, можно было найти не только русские журналы и газеты, но и все органы рабочей прессы Германии, Австрии и Швейцарии… Тот, кто дома и не слыхивал, что на свете существует социализм и происходит борьба труда и капитала, не мог не задуматься над задачами рабочих организаций…»
В библиотеке, конечно, не только читали, но и бурно обсуждали прочитанное и текущие политические события, делали доклады и рефераты — оказывали, по словам Фигнер, воспитательное влияние на молодежь.
Главным бакунистом был революционер М. П. Сажин, живший в Цюрихе под фамилией Росс. В своих воспоминаниях он рассказал о том, как происходило введение студенток в «Русскую библиотеку в Цюрихе»:
«Обыкновенно с женщинами, вновь прибывшими для поступления в университет, прежде всего знакомилась какая-нибудь студентка; она и вводила их в кружок, так было с Берлинерблау и Герценштейн… Теперь приехало еще две женщины — Яковлева и Зибольд. На одном из наших собраний кто-то из мужской половины поинтересовался узнать о вновь прибывших и об их приеме в кружок.
Студентки уже познакомились с ними, и все они на собрании высказались решительно и единодушно против их вступления.
По их словам, Яковлева и Зибольд отнеслись отрицательно к направлению кружка и библиотеки: "они приехали в Цюрих учиться медицине и только, ничто другое их не интересует и не должно отвлекать их от ее изучения; они не имеют никакой потребности в книгах нашей библиотеки". Так и остались они чужды нам и нашей библиотеке до конца своего учения в университете. Другого такого случая я не помню».
Полной противоположностью этим двум студенткам оказались девушки, снимавшие комнаты в доме фрау Фричи (поэтому их называли «фричами»). Они все свободное время тратили на политическое самообразование и помощь эмигрантам: работали наборщицами в тайной типографии, которую основал революционер и публицист П. Л. Лавров, приехавший в Цюрих осенью 1872 года. В этом кружке революционерок-неофиток состояли: сестры Любатович, сестры Фигнер, Евгения, Надежда и Мария Субботины, Варвара Александрова, Берта Каминская, Анна Топоркова, Александра Хоржевская, Дора Аптекман. Возглавляла «фричей» Софья Бардина.
«Все были такие юные, очень просто, но изящно одетые, так что невольно привлекали взор,— вспоминал революционер-народник И. С. Джабадари,— некоторые из них были так застенчивы, что потупляли глаза при обращении к ним. От них веяло деревней, может быть, глушью провинции... Глядя на этих девушек, можно было подумать, что это семья; и в самом деле, это была очень тесная, но товарищеская семья, а не кровная. Среди них более всех выделялась бойкостью София Бардина, которую все ее подруги называли "теткой", хотя все они были почти ровесницы ей. Это была девушка с оригинальной большой головой, некрасивым, но очень умным лицом, выдающимся высоким лбом, из-под которого блестела пара небольших черных искрившихся юмором глаз; эта женская голова почему-то с первого взгляда напоминала голову Вольтера».
«В настоящее время в Цюрихском университете и тамошней политехнической школе считается более ста русских женщин»
Фото: Hulton Archive / Getty Images
«В настоящее время в Цюрихском университете и тамошней политехнической школе считается более ста русских женщин»
Фото: Hulton Archive / Getty Images
«Чудовищное недоразумение»
Слухи о бурной жизни русской колонии в Цюрихе, о необыкновенных девушках (после знакомства с ними Бакунин говорил, что это большая нарастающая революционная сила, что нигде в мире нет ничего подобного) — эти слухи взбудоражили обе российские столицы и многие университетские города.
«Русская цюрихская молодежь, как и вообще всякая молодежь,— вспоминал народоволец К. Е. Котов,— вела себя крайне неосторожно: посещая социалистические рабочие клубы и собрания, всегда демонстративно аплодировала всем выдающимся лидерам рабочей партии, вслух выражала свое явное сочувствие крайним левым платформам. Также и на улице, нисколько не стесняясь посторонней публики, громко рассуждала на политические темы, называя предметы их собственными именами. Никто из нас не был искушен в так называемой конспирации».
Русских студентов и студенток просто распирало от «свободы слова, собраний и союзов», обретенной в Швейцарии. П. Л. Лавров вспоминал:
«На Цюрихском озере слышалась сплошь да рядом русская речь. По вечерам распевали русские песни.
На высотах Форстгауэра, откуда открывался великолепный горизонт, окаймленный Сент-Галльскими Альпами, каждый вечер из наборной "Вперед!" шли с песнями группы молодых наборщиц».
Почти каждый русский интеллигент, оказавшийся в Европе в 1872–1873 годах, стремился побывать в Цюрихе, чтобы окунуться в эту необыкновенную атмосферу и познакомиться с заграничным студенчеством. Но среди соотечественников, приезжавших из России, были, конечно, и профессиональные недоброжелатели. К. Е. Котов писал о них:
«Надо думать, что в своих грязных и преступных доносах, чтобы больше выслужиться перед всесильным петербургским "третьим отделением", шпики не жалели черных красок и самым бессовестным образом утрировали революционные намерения русских в Швейцарии.
Испуганные столичные администраторы, всегда жаждавшие во сне и наяву получить лишний орден, в свою очередь раздували дело о призраке грядущей революции».
21 мая 1873 года в «Правительственном вестнике» появилось многословное официальное извещение, в котором правительство приказывало всем русским женщинам, учившимся в Цюрихе, к 1 января 1874 года вернуться в Россию.
«В настоящее время в Цюрихском университете и тамошней политехнической школе считается более ста русских женщин. Между тем, до правительства стали доходить все более и более неблагоприятные о них сведения. Одновременно с возрастанием числа русских студенток, коноводы русской эмиграции избрали этот город центром революционной пропаганды… Политическая агитация увлекает молодые, неопытные головы и дает им фальшивое направление…»
Обличение в распропагандированности и помощи вожакам эмиграции не могло огорчить студенток — многие из них этим гордились, но почти всех привели в негодование и отчаяние пассажи об их «нравственном падении».
Авторы публикации обвиняли девушек в том, что они увлеклись коммунистическими теориями свободной любви:
«Под покровом фиктивного брака доводят забвение основных начал нравственности и женского целомудрия до крайних пределов…
Некоторые из этих девушек пали до того, что специально изучают ту отрасль акушерского искусства, которая во всех странах подвергается и каре уголовных законов, и презрению честных людей. Такое нравственное падение не может не обратить на себя серьезного внимания правительства…»
Оно признало необходимым положить конец «ненормальному движению», возникшему в Цюрихе. Студенток предупредили, что тех из них, кто будет продолжать посещать Цюрихский университет и политехникум после 1 января 1874 года, по возвращении в Россию не допустят ни к каким занятиям, «разрешение или дозволение которых зависит от правительства», и к каким бы то ни было экзаменам или в какое-либо русское учебное заведение.
«Читая это в библиотеке, я просто остолбенела, глазам не верила...— вспоминала С. В. Пантелеева.— Глубоко возмущенные, расстроенные, мы возвратились с А. И. Ивановой домой и горько расплакались… Мы бессильно зарыдали от гнева и негодования,— ведь совершенно безнаказанно можно было швырнуть позорнейшею грязью в целые ряды светлых, чистых лиц... В этом случае мы действительно были еще малоопытны. В прессе и на собраниях профессора горячо выступали на защиту учащихся женщин. Один из них сказал нам, что все это какое-то чудовищное недоразумение».
«Жизнь работницы,— писала В. Н. Фигнер (на фото),— казалась мне ужасной, невозможной! Перед перспективой ее я останавливалась»
Фото: Фотоархив журнала «Огонёк»
«Жизнь работницы,— писала В. Н. Фигнер (на фото),— казалась мне ужасной, невозможной! Перед перспективой ее я останавливалась»
Фото: Фотоархив журнала «Огонёк»
«Непреодолимая потребность пропаганды»
Многие студентки отправились в Россию. Но некоторые уехали продолжать учиться в Париж или Берн. В числе невозвращенцев были «фричи». У Веры Фигнер, вступившей в их ряды, дело дошло до разрыва с мужем. Он, не разделяя ее увлечения социализмом, вернулся на родину, и позже они развелись.
Но учеба на ум не шла. Все «фричи» стали одержимы жаждой пропагандировать, просвещать, быть «лучами в темном царстве». Это особое состояние описал в своих воспоминаниях народоволец О. В. Аптекман, кузен Доры Аптекман:
«Потребность в пропаганде своих идей была так непреодолима, так властна, что революционер не мог не отдаться ей всецело…
Я слышал от многих моих товарищей, как глубоко они страдали, когда им почему бы то ни было не удавалось уже в течение 3–5 дней вести пропаганду.
Их мучило сознание своей вины перед народом, их мучила ответственность перед товарищами».
И рассказал о случае, происшедшем с ним в 1874 году в Харькове. Летней ночью, прогуливаясь со своей знакомой по университетскому саду, он услышал малороссийскую песню.
«Пели сильные мужские голоса,— вспоминал Аптекман.— Нас так и потянуло к ним. Пошли. Скоро мы натолкнулись на небольшую группу солдат харьковского гарнизона. Это они-то и пели. Поздоровались и попросили позволения слушать пение. Солдаты были польщены просьбой миловидной барышни, и песни полились с новой силой. Незаметно мы завязали разговор,— безразличный, помнится. Но мне уж становилось не по себе: захотелось пропагандировать. И я начал говорить горячо, молодо».
Аптекман признавал, что ничего благоразумного в этом его поступке не было.
«Что же меня все-таки толкнуло на такой рискованный шаг? — писал он в воспоминаниях.— Одно, и только одно: непреодолимая потребность пропаганды…
Это — прозелитизм, которым я, как и вся революционная молодежь того времени, был охвачен».
И постепенно почти все «фричи» вернулись в Россию, чтобы «идти в народ», то есть нарядиться бабами, устроиться на фабрику и растолковывать работницам и рабочим, кто виноват и что делать.
Когда «фричи» решили опроститься, Вера Фигнер от этой идеи пришла в ужас и оказалась, по ее словам, отщепенцем.
«Но прежде, чем решиться и сказать, что я на это не пойду и университета не оставлю,— вспоминала В. Н. Фигнер в 1922 году,— мне пришлось пережить тягостный период колебаний и душевной дисгармонии… Я чувствовала всю красоту последовательности и искренности моих друзей и сознавала, что они делают самое лучшее, самое высокое, на что может решиться человек. И меня мучило, что я не решалась, не хотела стать работницей. Я столько лет стремилась в университет и работала в нем. Так сжилась с мыслью, что буду доктором… Жизнь работницы казалась мне ужасной, невозможной! Перед перспективой ее я останавливалась. Но у меня не хватало тогда мужества сказать прямо: "Я не хочу!". Было стыдно признаться в этом, и я сказала: "Не могу". Оказались, конечно, и доводы: "Сил физических не хватит"».
И Вера Фигнер осталась в Берне.
«Когда я говорил, что их пропаганда будет на первых же порах остановлена полицией и судом, то они мне возражали»
«Когда я говорил, что их пропаганда будет на первых же порах остановлена полицией и судом, то они мне возражали»
«Кроме нарядов, любовников и сплетен»
Поселившись в Москве, в конце 1874 года «фричи» объединились с мужским революционным кружком, во главе которого стоял И. С. Джабадари (с ним они были знакомы еще по загранице). Девять мужчин и восемь женщин назвали себя Всероссийской социально-революционной организацией. Первое заседание они посвятили обсуждению вопроса о том, следует ли вырабатывать детали будущего строя или ограничиться выработкой устава и способов революционной деятельности.
«Я, Бардина и другие,— вспоминал И. С. Джабадари,— энергично восстали против этого. В самом деле, какой был смысл вырабатывать форму будущего строя, когда целые десятки лет, мы знали, придется посвятить одной лишь разрушительной работе».
Выработали устав. И началась жизнь в гостиничных номерах, на конспиративных квартирах. С. Бардина, Б. Каминская и О. Любатович ушли работать на фабрики. Но всем им удалось продержаться там лишь несколько недель.
О деятельности С. Бардиной на фабрике Лазаревых позже написал революционер-народник, террорист С. М. Степняк-Кравчинский:
«Так как женщины работали отдельно от мужчин, то она начала с того, что обратилась со своей пропагандой к товаркам по мастерской. Но тут она потерпела полное фиаско.
"Бабы" оказались глухи ко всякой пропаганде, которая отскакивала от них, как горох от стены.
Заинтересовать их разговором о чем-нибудь, кроме нарядов, любовников и сплетен, оказалось решительно невозможным».
Пришлось ей вечерами пробираться на мужскую половину. Там умелое чтение вслух «бывшей служанки» произвело впечатление. Два-три раза в неделю Бардиной удавалось почитать и поговорить с уставшими мужиками. Но длилось это недель пять. Управляющий, застав рабочих за чтением каких-то книжечек, отобрал их, чтобы изучить на досуге. И Софье Бардиной пришлось покинуть фабрику, не дожидаясь расследования. Столь же скоротечным было пребывание на предприятиях и ее подруг.
Еще в Цюрихе участник русского революционного движения 1860–1870-х годов А. Н. Тверитинов, узнав, что «фричи» собираются в России заняться мирной пропагандой на фабриках, пытался разъяснить им невозможность этого.
«До такой степени они мало были знакомы с условиями русской жизни,— писал он в 1906 году,— что, когда я, в разговорах с ними, находил нелегальною предполагавшуюся не политическую, а, так сказать, экономическую пропаганду, то видел на лицах будущих пропагандисток насмешливое выражение; когда я говорил, что их пропаганда будет на первых же порах остановлена полицией и судом, то они мне возражали, что правительству выгодно, чтобы народ был богат, что с богатого народа можно больше взять всяких податей и налогов, чем с бедного, а потому опасаться, что правительство будет от них защищать кулаков и мироедов, этих разорителей народа, нет никакого основания».
29 марта 1875 года случился первый арест, с которого начался крах всей организации.
Революционер-народник А. О. Лукашевич вспоминал об этом спустя много лет:
«Был арестован товарищ наш и наиболее энергичный агитатор-рабочий Николай Васильев. Его сожительница Дарья, думая этим спасти его, выдала жандармам квартиру нашей администрации в доме Корсак. Увы, на деле мы хранили деловые тайны далеко не так строго, как это требовалось на бумаге, в "уставе". Поздно вечером 3 апреля явилась в эту квартиру полиция. Был произведен обыск и арестованы разом девять человек, из коих семь: Каминская, Бардина, Алексеев, Джабадари, Чекоидзе, Георгиевский и я принадлежали к организации…
Не поддается никакому измерению глубина того чувства горечи, которое осталось, вероятно, на всю жизнь у всех "участников" этого провала — одного из самых серьезных, самых жестоких провалов по тому времени. И не только эта первоначальная ячейка новой организации была изъята, а и вся "Московская организация", продержавшись еще несколько месяцев, погибла окончательно. Все до одного ее члены были последовательно арестованы в Иваново-Вознесенске, Туле, Киеве, Москве — группа за группой в мае, июне, августе и сентябре того же 1875 года».
«Русское правительство решило, чтобы разбор первого большого дела, так называемого “процесса 50-ти”, происходил публично: оно надеялось, что устрашенные привилегированные классы теснее сомкнутся вокруг трона и оставят всякие завиральные идеи»
Фото: Валентин Черединцев / РИА Новости
«Русское правительство решило, чтобы разбор первого большого дела, так называемого “процесса 50-ти”, происходил публично: оно надеялось, что устрашенные привилегированные классы теснее сомкнутся вокруг трона и оставят всякие завиральные идеи»
Фото: Валентин Черединцев / РИА Новости
«Если бы не 5000 рублей»
Следствие тянулось два года. «Дело о разных лицах, обвиняемых в государственном преступлении по составлению противозаконного сообщества и распространению преступных сочинений» разбиралось в Петербурге в Особом Присутствии Правительствующего Сената с 21 февраля по 14 марта 1877 года. Этот суд вошел в историю как «процесс 50-ти», «процесс москвичей». В их числе впервые за государственные преступления судились женщины.
В. Н. Фигнер сообщала об их имущественном состоянии, вспоминая в 1928 году об этом процессе:
«Три Субботины были очень богатыми помещицами Курской и Орловской губерний, Батюшкова — дочь действительного статского советника — владела капиталом в 40 тысяч рублей; две Любатович были дочерьми московского фабриканта; Александрова — дочь московского купца; Хоржевская — дочь Одесского домовладельца; Бардина, Л. Фигнер и Туманова — дочери землевладельцев».
Шесть женщин приговором отправлялись на каторгу на разные сроки.
Такая жестокость наказания потрясла и публику, следившую за судом, и защитников.
Образованные, красивые, одухотворенные «фричи» совершенно пленили всех. Некий генерал предложил родным Л. Фигнер снабжать ее всем, что ей необходимо. Адвокат Г. В. Бардовский и жена знаменитого врача Н. А. Белоголового передали на нужды заключенных 900 и 800 руб.
Защитник — тайный советник А. Л. Боровиковский — не мог смириться с тем, что они отправятся на каторгу, и уговорил их подать кассационную жалобу. Он развил такую яростную агитацию среди сенаторов, что приговор был изменен. Никто из женщин не попал на каторгу. В августе 1877 года было удовлетворено ходатайство суда о замене им каторжных работ ссылкой на поселение в менее отдаленные места Сибири.
Последний раз многие из «фричей» виделись в Нижнем Новгороде осенью 1877 года.
«Утром мы приехали в Нижний,— вспоминал революционер-народник Н. Ф. Цвиленев.— Нас всех перевели на баржу, которую тянул буксирный пароход.
После двухлетнего сидения в четырех стенах под замком самая поездка была интересна.
С. И. Бардина своим остроумием и чуткостью к окружающему оживляла компанию».
В компании не было Берты Каминской. В. Н. Фигнер объяснила это в своих воспоминаниях:
«Каминская не была предана суду, так как во время предварительного заключения заболела психическим расстройством. Ходил слух, что тихая меланхолия, которою она страдала, не избавила бы ее от суда, если бы не 5000 рублей, которые ее отец дал жандармам. После осуждения товарищей, Каминская, желавшая разделить с ними одну участь, отравилась спичками».
Это было первое самоубийство среди «фричей».
«Появление Софьи Илларионовны на женевском горизонте в начале 1883 года было восторженно встречено всей политической эмиграцией»
«Появление Софьи Илларионовны на женевском горизонте в начале 1883 года было восторженно встречено всей политической эмиграцией»
«Это был отважный побег»
Софью Бардину отправили на вечное поселение в Тобольскую губернию в Ишим. В декабре 1878 года она еще была, по сообщению ишимского окружного исправника, личностью энергичной и увлекательной. Из-за связи с ней потерял работу и попал под секретный полицейский надзор учитель местного уездного училища Н. Ф. Шахов. 11 сентября 1879 года у них родился сын, но в ноябре 1880 года он умер. Через месяц Шахову удалось исчезнуть из города, а 25 декабря совершила побег и Бардина, оставив записку о том, что хочет покончить с тяжелой болезнью, совершив самоубийство.
«Это был отважный побег (им долго хвалились социалисты); пришлось бежать через сибирские пустыни и девственные леса»,— сообщалось в «Хронике Социального движения в России 1878–1887».
Но переезды из города в город и жизнь на нелегальном положении оказались не легче ссылки, и измученную Софья Бардину переправили в Швейцарию.
«Появление Софьи Илларионовны на женевском горизонте в начале 1883 года было восторженно встречено всей политической эмиграцией,— вспоминала Р. М. Плеханова, жена марксиста Г. В. Плеханова.— Привел ее к нам Сергей Кравчинский в одну из суббот — наш приемный день. Присутствовали старые эмигранты…
Интересные яркие рассказы ее о ее жизни и встречах в Сибири очаровали нас всех.
Она всех оживила, посыпались воспоминания о дорогой далекой родине и закончился вечер, вопреки другим нашим приемным вечерам, которые проходили всегда в политических беседах и спорах, пением русских песен соло и хором. Софья Илларионовна проявила веселый, очаровательный нрав и всех увлекла своим весельем. Она пела русские народные песни с неподражаемой интонацией, шармом, ужимками. Мы все любовались ее жизнерадостностью».
Но в следующую встречу, через несколько недель, Плеханова увидела совсем другую Бардину:
«Она скверно выглядела, жаловалась на головокружение, сонливость, неспособность к умственной работе… Очутившись в Женеве в эпоху пересмотра революционных ценностей и критического отношения к народничеству, идеям которого она отдала свою молодость, она приходила в отчаяние при мысли, что она отстала от теперешних требований, не в состоянии будет при своем малокровии овладеть новыми теориями, не изучит марксизма, над которым работают окружающие ее товарищи. На этой почве у Софьи Илларионовны создалось тяжелое, беспросветное настроение».
13 апреля 1883 года она трижды выстрелила в себя.
Два раза старый револьвер дал осечку, а третья пуля засела в стенке сердца, не вызвав мгновенной смерти. С. И. Бардина две недели умирала в госпитале, но никого из друзей к ней не допустили. Это издевательство, возмущалась Плеханова, позволили себе женевские власти под давлением русского посольства, которое объявило Бардину «русской бомбисткой». 26 апреля она скончалась.
В 1887 году застрелилась А. С. Хоржевская, жившая с мужем Ф. В. Волховским, тоже ссыльным революционером, и тремя детьми в Томске. «Вынесла несколько тяжких болезней, породивших мрачную меланхолию, приведшую к самоубийству»,— сообщалось в одном из некрологов.
М. Д. Субботина умерла от туберкулеза 8 февраля 1878 года в Новоузенске.
Жизнь остальных «фричей», осужденных в 1877 году, сложилась менее трагично. И все же многие современники недоумевали: за что так жестоко наказали их?
«По существу, фактическая (а не нравственная) виновность большинства привлеченных была так ничтожна, что не стоила даже судебного разбирательства, а требовала чисто административных взысканий»,— писал в 1890 году бывший народоволец Л. А. Тихомиров по поводу другого процесса («процесса 193-х»), развивавшегося параллельно с «процессом 50-ти», где также судились молодые люди, ходившие в народ. Но в полной мере эти слова можно отнести и к «москвичам». Суровость наказания, несоразмерная вине, вызвала волну террора, и революционная работа, как сформулировал известный публицист А. В. Амфитеатров в 1907 году, стала «самым быстрым и верным способом украсть у себя жизнь».
У девушек же, оставивших революцию в шкафах цюрихской русской библиотеки, была совсем другая судьба.
«С разгоном цюрихских студенток уже нигде за границей не возникало центра, подобного цюрихскому,— писала в 1922 году В. Н. Фигнер.— В Берне, куда переехала я, царил уже совсем иной дух. Здесь были молодые женщины и девушки из более обеспеченного класса и их одушевляло исключительно стремление к специальному образованию. Они учились добросовестно, с большим рвением, но только одной учебой и занимались. Из них вышли искусные врачи: Зибер (Шумова), Штофф, Симонович-Шор, Берлинерблау, Яковлева, Путята, Шлыкова, Зибольд и др.».
Вера Фигнер так и не получила диплом Бернского университета. После разгрома Всероссийской социально-революционной организации и ареста сестры Лидии, она по призыву революционеров уехала в Россию, чтобы встать в поредевшие ряды борцов за социализм. Судьба оказалась к ней благосклонной, и она пережила аресты, тюрьмы и ссылки, три революции и почти всех, с кем начинала путь в революцию. В последние десятилетия своей очень долгой жизни (ее не стало в 1942 году) она упорно доказывала, что «фричи» сыграли огромную роль в истории России.