В петербургской KGallery на набережной Фонтанки открылась выставка Георгия Гурьянова «Куда ж нам плыть?..». Легендарный барабанщик группы «Кино» и не менее легендарный художник Ленинграда—Санкт-Петербурга 1980–2000-х годов представлен тут полотнами разных лет и большим эссе Аркадия Ипполитова, отдавшим дань самому Гурьянову, его городу и его эпохе. В поисках утраченного времени выставку смотрела Кира Долинина.
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Георгий (по рождению — Юрий, по прозванию — Густав) Гурьянов прожил очень мало, всего 52 года. Большую часть своей жизни он был безумно знаменит и очень успешен, но представлять его 60-летним и старше особого смысла не имеет. Он любил говорить, что его главное произведение — он сам, и, несмотря на неоригинальность этой сентенции, у него она звучала совершенно естественно: его лирический герой был так же горд и прекрасен, как и он сам, и увядание телесной красоты убивало саму суть его как художника. Об этом — в успевшем отснять Гурьянова последних месяцев жизни фильме «Тимур Новиков. Ноль объект» Александра Шейна, который вошел в сопровождающую выставку программу. Однако камера молодого московского режиссера, который сам блистательное время ленинградских «новых диких» художников, композиторов, рокеров и кинематографистов не застал, фиксирует лишь уходящую натуру, еще красивых, но уже оплакивающих своих ушедших друзей и гуру «осколков» прошлого. Выставка же в KGallery не столько о прошлом, сколько о том, что сегодняшний наш взгляд на него радикально сместился.
В музыке Гурьянов — это одуряющие барабанные соло в композициях «Кино», обалденная фактура мускулистого ударника позади солиста и отчаянная какая-то верность Виктору Цою и всему, что он делал. В том же фильме Шейна самые пронзительные и нежные кадры, когда больной, с трудом двигающийся Гурьянов говорит о Цое и о том, что с ним ушло почти все в его собственной жизни.
В живописи Гурьянов — это прежде всего роомовский «Строгий юноша», молодой спортсмен с веслом, гребцы, боксеры, моряки, сталинский ампир, тоталитарное расчеловечивание групповых композиций, наикрасивейшие мужские тела и какое-то совершенно бескрайнее небо. А поскольку автор часто повторял свои самые удачные композиции по нескольку раз, благо спрос на них был огромный, при беглом воспоминании о Гурьянове этот визуальный ряд кажется исчерпывающим.
У нынешней выставки есть преимущество, которое, как иногда бывает, родилось из недостатка. Залы галереи не так велики, как того вроде бы требуют огромные полотна Гурьянова. Ему как бы привычнее и обязательнее царствовать в белых кубах или дворцах с высоченными потолками. Тут же каждое большое полотно становится главным героем своей стены, занимая ее и внимание зрителя безоговорочно. Этот чисто экспозиционный момент создает неожиданный эффект — он приближает смотрящего к живописи и в то же время стирает излишнюю тоталитарную пафосность картины.
Тут не ряды обнаженных и полуобнаженных мужских фигур, а четко рассчитанные композиции из них. Не столько антигуманистическое «расчеловечивание», сколько увеличение стандартной, вроде бы групповой «фотографии». Тут герои и воины, а не пушечное мясо, в которое вот-вот могут превратиться все эти молодые красавцы. Если прибавить к этому несколько ранних, школьных или студенческих (времен учебы в художественном училище имени Серова), работ Гурьянова, а также его картины времен «Новых художников» (1982–1992), то история этого художника выглядит куда провокативнее.
Во-первых, у него была отличная профессиональная школа. Во-вторых, среди «новых художников» он хоть и с восторгом шел за «ударами кисти» ленинградских «новых диких», но профессиональную форму не терял и строил себя не столько под Тимура Новикова с компанией, но и с оглядкой на эрмитажных фовистов, которых явно знал на пятерку. В-третьих, его самые знаменитые композиции строились не единовременно, а постепенно, расширяя коннотации, которые будут востребованы все дальше и дальше.
«Строгий юноша» Роома (1935) был культовым в компании Новикова уже в начале 1990-х, но свой тоталитарный лоск отсылки к нему в работах Гурьянова приобретут к концу десятилетия. И только в 2000-х жесткий строй бессловесных тел окажется читаемым совсем уж однозначно. Вопрос: «Что вы делали последние восемь лет?» — никак к Гурьянову не пришьешь (он умер в 2013-м). Но винить в воспевании тоталитарного искусства, а потом и жизненных схем мы сегодня готовы и живых, и мертвых. Вот только кажется мне, что слово «воспевать» для культуры 1990-х нерелевантно совсем. В конце 1980-х там был и почти запрещенный позже пафос (одна группа «Кино» чего стоит), в 1990-х же надо было пережить почти уже уходящий на Западе угар постмодернизма. Мы и пережили. А то, что советская хтонь эти наши стеб и культурные игрища перемолола и обернула против нашего же западничества, так это, увы, логика большой истории. Счастливо не увидевший весь этот морок Гурьянов (своими работами) и с ужасом глядящий в окно Эрмитажа Аркадий Ипполитов (в своей книге о нем) вступают в диалог, который, как и бывает с сильным искусством, всегда о настоящем и больном.