премьера опера
К новому году Мариинский театр разразился долгожданной первой премьерой сезона. В постановке хрестоматийной "Царской невесты" Николая Римского-Корсакова режиссер Юрий Александров остался верен своим обычным приемам: ностальгический флер 40-х, зловещие люди в штатском, призраки сталинизма, стриптиз в кокошниках. Комментирует ОЛЬГА Ъ-КОМОК.
"Царская невеста" — опера безжалостная: преднамеренное отравление, два убийства, одно помешательство, бесконечные козни, страшные признания и Иван Грозный, выбирающий себе невесту на публичных смотринах. Душераздирающая мелодрама Льва Мея мчится к мрачному финалу типа "все умерли", не стесняясь крутых поворотов с приворотным зельем, медленным ядом, купленным ценой прелюбодеяния, и прочих сугубо театральных эффектов. Почему именно эта история, напичканная самыми малоприятными следствиями безудержной страсти, помноженной на дурное воспитание, привлекла в 1899 году внимание главного русского оперного пантеиста (если не сказать пацифиста) Римского-Корсакова, навсегда осталось тайной для его коллег, критиков и родственников. Меж тем стремление композитора воссоздать на русском языке и русской почве итальянскую большую оперу со всем ее демонстративным драматизмом и легко читаемой структурой, доступной даже неподготовленному слушателю, и очевидно, и понятно. Наглядная до плакатности система лейтмотивов, простые мелодии, законченные номера (с паузами, где можно похлопать солистам) и жуткие, но яркие события на сцене предназначены не для ценителей, а для публики. Немудрено, что "Царская невеста" по сию пору остается одним из самых репертуарных опусов — что в России, что на Западе.
Ее новое прочтение в Мариинском театре столь же загадочно на первый взгляд, сколь предсказуемо на второй. Перевод псевдоисторической мелодрамы из времен Ивана Грозного на язык отечественных псевдоисторических мелодраматичных эпосов типа "Детей Арбата" может казаться надуманным (где — сумасшедшая Марфа, а где — пасторальный ЦПКиО), тривиальным (опричники уж слишком легко трансформируются в чекистов), нефункциональным в рассуждении авторского прямолинейного психологизма (там — трагические страсти, тут — прямо-таки бытовые преступления). Однако популизм авторов спектакля — режиссера Юрия Александрова и художника Зиновия Марголина,— не раз явленный ими в мариинских и немариинских постановках, вполне отвечает вековой давности популизму автора самой оперы. А что? Евгений Никитин в роли буйного боярина Григория Грязного очень даже реалистично хлещет водку, стучит кулаком по столу и безобразничает. Вот разве что поет не очень да ножом в финальной сцене закалывания преступницы и бывшей любовницы Любаши орудует неловко. Многозначительные люди в сером регулярно наводняют садово-парковый пейзаж, распугивая праздношатающийся, по моде прошлого века 40-х разодетый хор и миманс. Домик Марфы Собакиной (великолепно "серебряной", хоть и не всегда членораздельной Анны Нетребко), он же садовая сцена-ракушка, без устали кружится и катается по сцене, обнаруживая разнообразную начинку: то травы да кусты, то гигантского лебедя, то шкаф в виде храма Христа Спасителя, а то и царский трон. Наигранно-драматичная, с несколько неровным голосом Любаша (Ольга Савова) поддает жару. Все без устали рядятся в боярские одежды, накидывая их прямо на пиджаки. На славу доступную, понятную, поучительно-развлекательную картину дополняют сполохи прожекторов вместо явления Ивана Грозного, сцена царских смотрин с полуголыми невестами в духе невинных советских плакатов ню, канкан в кокошниках, а также колесо обозрения на заднем плане, закономерно трансформирующееся в колесо фортуны. И только в кровавом финале все художественные ухищрения уезжают в колосники: гибель обеих героинь и признание Грязного совершаются на голом белом фоне, а публику наконец-то оставляют наедине с Римским-Корсаковым.