В Петербурге в Европейском университете прошло вручение старейшей независимой литературной премии Андрея Белого, придуманной ленинградскими самиздатчиками в 1978 году и с тех пор не изменившей своего премиального фонда: бутылка водки, яблоко и один рубль.
Победителями в номинациях "Поэзия" и "Проза" стали живущие в Вене Елизавета Мнацаканова и Сергей Спирихин, в номинации "Гуманитарные исследования" — обитающий в Нью-Йорке Михаил Ямпольский. Подспудной коллизией премии было то, что представлявший госпожу Мнацаканову философ Александр Секацкий определил как невозможность отличить "полную профанацию" от "высокой поэзии". О победителях говорилось столь возвышенно, что казалось, награждают не госпожу Мнацаканову и господина Ямпольского, а как минимум Марину Цветаеву и Михаила Бахтина. Благодарные авторы прислали письма, в которых говорили именно о том, о чем, как представляется обывателям, и должны говорить Поэт и Философ. Госпожа Мнацаканова — о задачах искусства, о "душе, духе, вздохе" и необходимости измерять время в "думах". Господин Ямпольский — об астрале, дисперсии, "значимых комках" и "рассыпающихся корпускулах". Лишь Сергей Спирихин, лидер арт-группы "Новые тупые" и представлявший его поэт Александр Скидан пытались развеять удушливый пафос дадаистскими эскападами.
Но вся актуальная, радующаяся премиям литература померкла, показалась суетной и сиюминутной, когда дело дошло до номинации "За заслуги перед русской литературой". Случившееся было бы пошло назвать моментом истины: явилась простая, величественная, патетическая экзистенция. Премию получал 68-летний Виктор Соснора — наверное, великий, безусловно, лучший из ленинградских поэтов. Человек, который давно ничего не слышит и говорит странным, высоким, напоминающим стон вьюги голосом. Человек, который много лет не выходит из дому, ни с кем не разговаривает. Представлявший его поэт Аркадий Драгомощенко говорил о дереве, в которое ударила молния, и оно стоит, почерневшее, "грозным напоминанием о том, что не подлежит счету", а прочие цветут, плодоносят и умирают в расчисленные им сроки: Виктор Соснора — такое расколотое молнией дерево.
Он говорил о том, о чем не принято говорить на торжествах, не о думах и душах, не о дисперсии и энтропии, а о своей жизни и своем одиночестве. О том, что "никого не осталось", ровесники — кто эмигрировал, кто умер, кто покончил с собой: "Погибли все, кого я любил". О том, что в ноябре умер замечательный прозаик Рид Грачев, познавший момент славы в 1960-х годах, потом объявленный сумасшедшим, бросивший писать, порвавший со всеми друзьями: "Беззащитный, чистый, самый чистый человек, которого я знал". О том, как ребенком прошел блокаду и войну, а вернувшись в Ленинград, связался с "пижонами" Невского проспекта, а когда их "разогнали", сам ушел в армию: "Тот, кто прошел войну, мирную жизнь не приемлет и не поймет до конца жизни". Он ни на что не жаловался и никого не обличал. Только иногда спрашивал зал: "Понимаете?" И этот вопрос обозначал невозможность понять, что переживает Виктор Соснора. При этом он был необычайно красив, светски ироничен, дразнил своего ученика Сергея Спирихина и смеялся над глухотой, благодаря которой стал "как медиум" и оценивает чужие стихи по пластике читающих их авторов. Это была не речь, а дисгармоничная музыка, о которой он сам писал, что она "задушевна" — не "за душу берет", а просто способна "задушить".