выставка живопись
В Центре искусств имени Дягилева открыта выставка Алека Рапопорта (1933-1997) "Образы Сан-Франциско". Созданные до эмиграции в 1976 году работы одного из лидеров неофициальной "газо-невской культуры" и ученика Николая Акимова резко контрастируют с одиннадцатью картинами, на которые художника вдохновила в 1987-1992 годах жизнь в Калифорнии.
Участвуя в Советском Союзе в движении нонконформистов, Алек Рапопорт автоматически считался левым, хотя сам утверждал, что опору его творчества уже в начале 1970-х годов составил треугольник "Византия--Рембрандт--Руо". Оказавшись в Америке, занял столь же условно правую позицию. С ветхозаветной, непреклонной, хотя и деликатной убежденностью проклял прагматизм как жизненный принцип, моду как высшую ценность и, что самое страшное, отпадение искусства от религии, в результате которого оно скатилось к ненавистному художнику дадаизму.
Проще говоря, Алек Рапопорт пытался отстоять казавшуюся в СССР несомненной и для официоза, и для подполья ценность живописи как таковой, растворяющейся в вареве "пластических искусств", концептов, инсталляций и прочих перформансов. И печалился по поводу судьбы своих коллег по подпольным и полуподпольным выставкам, которые, выдержав столкновение с полицейским государством, утратили творческое "я" в условиях коммерческой свободы творчества.
Сначала Рапопорт отреагировал на нетерпимый для него культурный контекст вполне идеологически. Считавшийся в СССР "еврейским художником", заявил о своей связи с христианской средиземноморской и русской традициями, обратившись к религиозной живописи. "Образы Сан-Франциско" — вроде бы следующая контратака живописи на дадаизм. Но произошла странная и закономерная вещь: Алек Рапопорт создал живописными средствами аналог, сильный и убедительный, того, что с конца 1950-х годов делали именно "разрушители" живописи — от поп- до видеоартистов. Передал непрестанный, невыносимый и пьянящий шум окружающей действительности, бессмысленную поэтику урбанистического муравейника.
Рапопорт увидел Сан-Франциско, город национальной и сексуальной неразберихи, не неторопливым, хотя и экспрессивным взглядом последователя Руо, а сквозь искаженную суетой оптику: деформация реальности здесь скорее кинематографического, чем живописного толка. Критики писали, что Рапопорт разглядывает городскую жизнь, "как ученый-энтомолог изучает жизнь муравейника". Это верно с точностью до наоборот: зрение художника приближается здесь к фасеточному зрению. Человеческие фигуры, словно отраженные в кривых зеркалах или гигантских линзах, отбрасывающие ядовитые синие тени, опрокидываются, скользят по плоскостям, словно преодолев земное притяжение. Город повышенной сейсмической опасности находится в состоянии постоянного, нестрашного, но кружащего голову землетрясения.
Естественно, своей живописью Алек Рапопорт не отменил и не обесценил все, что не нравилось ему в современной культуре. Но, по меньшей мере, доказал, что и традиционный живописный язык вполне способен выразить нервную современную чувственность. И тем самым реабилитировал ее: если она способна заворожить даже такого идейного "архаиста", как он, значит, не так уж она и плоха.