Художественный руководитель театра "Шаубюне ам Ленинерплац" ответил на вопросы РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО.
— Фройляйн Раш в конце умирает или нет?— Сейчас я уже думаю, что да.
— А в начале работы думали иначе?
— Может быть, ее обнаружат и спасут? Может быть, это снотворное, которое она пьет, не слишком сильное. Может быть, ее просто вырвет. И утром она пойдет на работу. Мне кажется, ей будет лучше, если она умрет. Это решение проблемы.
— А для Норы убийство мужа тоже решение проблемы?— Конечно, нет.
— Каким может быть продолжение ее жизни?
— Так вот "Концерт по заявкам" и есть один из вариантов продолжения. Представьте себе, что прошло 20 лет, Нора отсидела в тюрьме за убийство мужа, живет одна... Для меня гораздо важнее, что два этих персонажа, фройляйн Раш и Нора, представляют два типа женщин, живущих сейчас в Германии. Либо полное одиночество, либо буржуазная продажность. На "Концерт по заявкам" приходит много таких же, как героиня спектакля, одиноких женщин. Потом они остаются в театральном кафе, и наблюдать за ними всегда бывает очень грустно. Я думаю, что, может быть, им лучше было бы не смотреть спектакль вовсе.
— А сколько Нор приходит на "Нору"?— Не очень много. Из ста зрителей каждого "Концерта" пятнадцать — фройляйны Раш. На триста пятьдесят зрителей каждой "Норы" — не больше восьми-десяти Нор. Но они всегда приходят не в одиночку, а с Хельмерами. Молодые, хорошо и дорого одетые, абсолютно довольные жизнью.
— Кстати, как изменилась публика "Шаубюне" за те почти пять лет, что вы руководите театром?
— На современные пьесы ходит в основном молодежь, то есть новые зрители. На "Нору" и недавно поставленную "Чайку" в театр стала возвращаться прежняя публика "Шаубюне". То есть ее привлекает классический буржуазный репертуар. Но в целом у нас самая молодая публика в городе.
— Как вы делите ее с "Фольксбюне" Касторфа?— "Фольксбюне" стал уже театром-легендой, театром-культом. Это достопримечательность, это клуб, многие ходят туда просто отметиться, засветиться, приобщиться к культу, встретить знакомых. У нас больше нормальной публики.
— Кстати, об актерах. Недавно в "Шаубюне" вернулась Ютта Лампе, звезда труппы Штайна. Вы не собираетесь приглашать и других знаменитостей старой "Шаубюне"?
— А кого, например? Кто еще из них интересен?— Ну, Отто Зандер...
— Да, как же! Он алкоголик. Не может играть.
— Бруно Ганц...
— Еще чего! После того как Ганц сыграл в кино Гитлера, он стал для меня персоной нон грата. Этот фильм "Падение" — просто кошмар. Последние дни Третьего рейха превратили в голливудский блокбастер!
— Слоган вашего театра — "Товарищ время" (по-немецки это словосочетание "Zeit Genosse" выглядит как разделенное надвое слово "современник".— Р. Д.). Все-таки сегодняшнее время для вас товарищ или враг?
— Тут еще подразумевается игра со словом "наслаждаться" (Genosse — geniessen.—Р. Д.). Нет, конечно, наше время — враг. Но вообще я чувствую, что в какое бы время я ни жил, все равно оно было бы для меня врагом.
— Просто такой характер?— Пессимисты ведь, как известно, лучшие оптимисты, потому что они знают, как могло бы быть лучше. Я пессимист, потому что в сущности я оптимист. Потому что я знаю, что все на свете могло бы быть и получше. Но вижу вокруг себя какую-то сплошную летаргию. Все хотят просто бездумно жить, не хотят меняться, не хотят размышлять, не хотят задавать вопросы. У моих товарищей и сверстников, у моих любимых актеров, с которыми я начинал и продолжаю работать, появились семьи, родились дети, по субботам они ходят за покупками, а по будням обсуждают, в каком магазине можно отовариться подешевле. У нашего поколения позади 89-й год, объединение Германии, падение стены, и это поколение считает, что оно уже сыграло свою роль в истории. Оно не хочет "перманентной революции", как говорил Троцкий. Всем хочется тихой частной жизни. А я не частный человек. Я не люблю частную жизнь.
— Вы всю жизнь проводите в театре?— Да. Или на гастролях. Еще преподаю.
— Сколько времени вы даете еще себе на руководство театром "Шаубюне"? Это же не на всю жизнь...
— Хороший вопрос. Недавно меняли руководство Немецкого театра (главный национальный драмтеатр Германии в Берлине.—Р. Д.), и в прессе писали, что надо бы отдать его Остермайеру. Но все-таки решили, что я еще слишком молодой, надо подождать лет пять. Но я особо и не тороплюсь: с трудом представляю себя в Немецком театре, среди бархата и золота. Так что до 2009 года точно остаюсь на прежнем месте.
— Вы не хотели бы что-то поставить в России?— Не думаю, что это хорошая идея. Мелодия, звук, нюансы языка в театре так важны! А я не знаю русского.
— Петер Штайн и Деклан Доннеллан тоже не знают русского языка. И Люк Бонди не знает, но предложения поработать в России серьезно обсуждает.
— Может быть, они просто не хотят по-настоящему выразиться? Может быть, не хотят ничего нового рассказать зрителям. Такая работа почти бессознательна, это только голый профессионализм, и все. А я должен быть уверен, что все, что я хочу выразить, сделано предельно точно и адекватно замыслу. Если я не смогу ушами определять степень точности воплощения, мне будет очень трудно. Это будет безответственная работа.