Книги за неделю

Последние годы Борис Васильев продолжает корректировать свою репутацию военного писателя. О нашем достославном сегодня он высказался в романе "Глухомань". А теперь развернул памфлетную семейную сагу "Отрицание отрицания". Вообще-то отношение писателя к событиям 1917 года, к сталинскому режиму выражено уже в названии новой книги. Это словосочетание повторяется здесь так часто, что становится чем-то вроде магического заклинания. "Отрицание" буквально царит в романе: в него "приводят", его "дочерью" именуют Россию, его именем названы все семь глав. Уже начинаешь твердить вместе с автором "Отрицание отрицания и всяческое отрицание". И даже кажется, что минус на минус вот-вот дадут плюс.

Однако враг, против которого воздвигает этот идеологический роман Борис Васильев, не так слаб, чтобы победить его одним тавтологическим словосочетанием. Этот враг, по словам самого писателя,— "большевистский эпос". Сюда относятся и матросы в тельняшках, перекрещенных пулеметными лентами, и крейсер "Аврора", и "преступник" Ленин, а за всеми за ними — могучая поддержка советской литературы. Оружие автор подбирает прямо на глазах читателей. Сначала пробует глобальный подход: "Россия — прямое порождение ледника, а потому — согласно законам диалектики — и гибель ее заключается в леднике". Потом в ход идут ботанические образы, упрямый кустарник (читай: народ) вытесняет могучие "столбовые" деревья (читай: дворян). Еще один образ — "колесо отрицания": тут можно позавидовать уверенности автора, точно знающего, откуда оно берет старт. Хотя сдается, что еще гоголевские мужики про это колесо спорили.

Затем масштаб повествования все же меняется, следует выразительная сцена разграбления усадьбы "помещика-кровопийцы". И наконец, автор фокусирует внимание на одной семье: отставной генерал Вересковский, его супруга и пятеро детей, от старшего — командира батальона Александра до младшей — гимназистки Настеньки. Начинается "хождение 'белой гвардии' по мукам". Каждому из героев предстоит выбрать, на чьей он стороне. Например, Александр организует в Смоленске офицерское сопротивление, но потом вновь появляется уже в большевистском обличье. Одна из сестер даже в монастыре не может скрыться от вездесущей новой власти. А еще один брат, тоже чекист-самозванец, превращается в начальника концлагеря, куда в конце концов попадают его родные. Направление выбора четко задано автором: от идеалов "чести и благородства", от "нескончаемых бесед под вечерний чаек с малиновым вареньем" — к вынужденному сотрудничеству с палачами. А затем — неминуемая гибель. Тут васильевское "колесо отрицания", даже не будучи таким мощным, как солженицыновское "красное колесо", попадает в родную колею. Остается только завороженно следить, как подкашивает одного за другим своих героев автор классического романа-прощания "А зори здесь тихие...".

Подобно тому, как нашел свою точку отсчета Борис Васильев, британский прозаик Мартин Эмис проследил полет "Стрелы времени". Причем проследил наоборот: от конца — к началу. К подобному эксперименту подступались разные авторы — от Аркадия Аверченко до Курта Воннегута и Рея Брэдбери. Но промотать назад всю пленку — на это пошел только Мартин Эмис.

Не доверяя традиционному литературному приему ретроспекции, когда действие перескакивает из настоящего в прошлое и обратно, писатель внимательно следит за каждой секундой героя. Иначе этот подозрительный персонаж обязательно запрячет во временных складках свои секреты и тайные деяния. Вот он только что очнулся от смерти — и его карьера начинает раскручиваться в обратном направлении. И хотя после нескольких страниц понимаешь, чем все закончится, что упрямый автор действительно проведет своего дряхлого старика до самого младенчества и никакого чуда не произойдет,— тем не менее следишь за повествованием до самого конца. Хочется проверить, как, например, писатель справится с диалогами. Те действительно начинаются с конца. Так же и с историческим фоном. DFK, поднятый на ноги докторскими скальпелями и снайперскими пулями, проехал по улицам Далласа, и народ приветствовал его как героя. Отношения с женщинами складываются на редкость гармонично — "когда я по-настоящему привяжусь к ним, они начнут отдаляться, безвозвратно уходить от меня с легчайшими поцелуями, мимолетными рукопожатиями". В опере "все ходят задом наперед и орут дурными голосами". А даже самая веселая пьянка начинается с общения с унитазом. Вообще, самыми выразительными почему-то получаются сцены с "обратным" поглощением еды.

Но только мы начинаем сочувствовать герою, которого постоянно тошнит в ресторанах, как следует кульминация романа. Выясняется, что герой, эмигрировавший в Америку под вымышленным именем, во время войны был доктором Аушвица. Весь роман затеян ради символических сцен воскрешения жертв нацизма. Преступный хирург по воле Мартина Эмиса оживляет заключенных — и в конце концов отправляется туда, откуда явился на свет.

"Стрела времени" в свое время номинировалась на Букеровскую премию. Жаль, что не заняла первое место. А то можно было бы представить себе великолепную картину: сначала толпы читателей несут роман в книжные магазины — как макулатуру сдают. Потом на торжественной букеровской церемонии Мартин Эмис отдает жюри положенные лауреату тысячи фунтов стерлингов. Писатель возвращается домой, компьютерные клавиши отскакивают от его пальцев, текст методично исчезает с монитора, а затем и сам замысел романа выветривается из головы...

Мартин Эмис. "Стрела времени, или Природа преступлений" (Перевод с английского Александра Яковлева). М: "Эксмо"; СПб: "Домино", 2004