выставка живопись
В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась выставка Федора Алексеева, русского пейзажиста XVIII-XIX веков, одного из создателей жанра русского городского пейзажа. Обозреватель Ъ ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН обнаружил там фантастический итальянский город — Москву.
Нельзя сказать, что виды Федора Алексеева малоизвестны; их можно найти в любой книжке по истории Петербурга, Москвы, а также и некоторых других городов и весей вроде Николаева или Полтавы. С другой стороны, нынешняя выставка к 250-летию художника впервые, наверное, собирает все эти виды вместе, из запасников разных музеев (Русский музей, Третьяковка, МУАР). В своей полноте они производят впечатление фантастическое, причем только относительно одного города — Москвы.
Федор Алексеев учился в Италии, больше всего — в Венеции, любимым его художником был Каналетто, которого он с успехом копировал. Эти копии (за них он получил звание академика) тоже показаны на выставке; при всей точности они отличаются некоторой меланхоличностью цвета, как будто бы Алексеев не просто жил в Венеции, а всегда в ноябре, когда воды лагуны приобретают сероватый оттенок. Для Петербурга такой извод Венеции подходил идеально, сам этот город выглядел как Венеция вечного ноября и, пожалуй, выглядит до сих пор. Во всяком случае, когда рассматриваешь алексеевские виды, то испытываешь к городу благодарность за неизменность — хотя в нем и появились новые здания, машины вместо карет и вежливые незаметные люди в штатском вместо гвардейских офицеров, но видно, что не это в нем главное.
А вот с Москвой произошло нечто поразительное. Москва Федора Алексеева не имеет ничего общего с тем городом, в котором мы живем сегодня.
И Московский Кремль, и кремлевские соборы построены итальянцами, и все мы это знаем. Но параллельно с этим знанием есть собственно реальность и Кремля, и соборов, и когда смотришь на них, то думаешь, что это, наверное, были какие-то особые итальянцы, которые не только обрусели по приезде в Москву, превратившись в Иванов Фрязиных, но как-то изначально, еще до приезда отличались внутренней предрасположенностью к обрусению. Что-то им было не мило в родной стране, и хотели они от нее как-то отличаться, и это очень сказалось в их работах. Вот сегодня бывает, что один, скажем, на десять тысяч европейский интеллектуал (чаще женщина) вдруг впадает в православие и едет к нам нести наш крест, и о таких случаях даже сообщает пресса. Видимо, там, в XVI веке, такое тоже случалось.
Но когда глядишь на акварели Федора Алексеева, обнаруживаешь, что дело обстояло вовсе не так. Итальянская сущность Москвы с благодарностью отозвалась на его итальянскую кисть, и получился поразительно красивый, сложный, разнообразный итальянский город.
Москва в этот момент умещалась в Кремле едва ли не наполовину, и переселиться тогда из Кремля на Остоженку значило примерно то же, что сейчас переселиться с Остоженки в Бибирево. Кремль был совсем другим не потому, что там сегодня столько снесено, а потому, что это был живой город. Все его ворота были открыты, и город вливался в него и выливался так же, как сегодня вливается в Вероне или в Парме.
Это особое переживание городских стен. Сегодня мы переживаем стены Кремля так же, как, скажем, монгольские орды — непреодолимое препятствие посреди пустыни перекати-площадей. На рисунках Алексеева они предстают как следы прошлого Средневековья, обжитые сегодняшними просвещенными временами; то там, то сям они появляются из-за великолепных дворцов, мраморных лестниц, переходов, храмов и торжищ. Стены те же, зубчатые, итальянские, но впечатление от них совсем иное, в них больше нет вкуса власти и силы, а только вкус истории. Вот в итальянском городе Лукке стены несколько позднее кремлевских, но в целом похожи, по ним туристам предлагают прокатиться на велосипеде. Вы можете себе представить кремлевские стены, по которым можно покататься? Посмотрите алексеевские рисунки — и вам станет ясно, как это бывает. Точнее, бывало.
Этот город — Кремль — богато и плотно застроен. Это тоже трудно осознать. Когда сегодня выходишь на Соборную площадь Кремля и видишь эти великолепные храмы, то испытываешь все же некоторое удивление от формы площади: какая-то она странная, неправильная, и хотя все здания очень гармонично подходят друг к другу, но при этом такое ощущение, что их растащили по углам и эти углы непонятно зачем образовались. У Алексеева ты вдруг обнаруживаешь, что сюда вливались пять улиц и переулков, и соборы действительно стояли по их не существующим теперь углам. Это была свободной формы средневековая городская площадь, и эта площадь переливалась в другую, Ивановскую, которая тоже была вовсе не маленьким пустым замощенным местом среди пустого заснеженного газона с автоматчиками в тулупах под елками, как сегодня, а огромной городской площадью с колоссальным Иваном Великим посреди почти венецианской по плотности городской среды. И это была система перетекающих одна в другую городских площадей, которой сегодня поражает, скажем, центр Вероны.
А спуск к реке, к стенам вдоль набережной! Это сегодня там ровный газон, и при попытке выйти туда немедленно раздается лихой свист топтуна. В детстве меня все поражало, как это башня, выходящая на реку, называется Портомойной, я представлял себе, что вот царица ну или все же ее помощница какая-нибудь из Большого дворца по этому склону, поди тогда не подстриженному, а в бурьяне, прыгает по тропинке туда, вниз, мыть портки, и как-то это все нелепо. А оказывается, там был Подол — и что это было! Это был целый город на склоне, и город с совершенно итальянскими улицами-лестницами, где дома с несколько аффектированным барочным декором стояли на белокаменных фундаментах, как в какой-нибудь Катанье на Сицилии, откуда родом известный комиссар и которую Федор Алексеев непонятно как посетил и нарисовал. И весь этот город в одну сторону вываливался на реку, а в другую, если подняться, выходил вдруг на Соборную площадь, а если повернуть направо и пойти по застроенной классицистическими дворцами главной улице, то опять попадешь на площадь, к воротам, где Савинков взорвал бомбу, а великий князь, чей дворец там стоял, все ж-таки утек, а за воротами — рынок, куда они все ходили за едой, а над ним вдруг в тесноте лавок и домов — храм Василия Блаженного, и перед ним опять маленькая средневековая площадь, и на ней — Лобное место.
Этого города больше нет, и ты судорожно перебираешь в голове воспоминания об итальянских городах Лукке и Парме, Сиене и Вероне, Венеции и Флоренции, Катанье и Ноте, где ты видел вот такую лестницу, вот такой переулок, вот такой дворик, пока не понимаешь, что это какие-то странные мечты. Какая-то параллельная история, в которой Москва могла бы быть совсем другим городом, а Россия — совсем другой страной. Но зато вдруг из этого потока воспоминаний рождается ясное ощущение того, чем же она стала и что такое Кремль сегодня. Это уникальный город. Оттуда ушли жители, как из какого-нибудь Херсонеса, или Эфеса, или Петры. Но он не превратился просто в брошенный город, в город мертвых, где Индиана Джонс разыскивает библиотеку Ивана Грозного. Он превратился в брошенный город, в котором поселилась власть. И этот объект идеально выражает природу русской власти: пустой город, жителей больше нет, теперь здесь заживем мы.