Сегодня и завтра на Новой сцене Большого театра пройдет необычный спектакль — "Секреты балета: Ролан Пети рассказывает". 80-летний французский классик будет вспоминать свою жизнь, а его артисты проиллюстрируют мемуары фрагментами из балетов мэтра. Накануне спектакля ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА попыталась выведать часть секретов РОЛАНА ПЕТИ.
— Почему вы сделали этот спектакль — трудно расстаться со сценой?— Я всем отвечаю, что однажды я рассказывал послу Франции в Японии Марселю Гурдо-Монтаню про то, как я начинал карьеру в балете, про своих знаменитых друзей. И он сказал: "Замечательно, это надо сделать на сцене." Но вам отвечу по-другому: конечно, я скучал без сцены. И только ждал, чтобы кто-нибудь умный и влиятельный (а Гурдо-Монтань сейчас правая рука Ширака, важный человек, замечательный) сделал мне такое предложение.
— А сами вы танцевать будете?— Немножко. Я же каждый день час занимаюсь пилатесом (особая гимнастика.—Ъ). Это держит, как корсет (задирает свитер и хлопает по крепким мышцам впалого живота.—Ъ).
— Как вы отбирали балеты для вашего спектакля?— Исходя из практических соображений. Артисты — у меня заняты кубинец, итальянец, немец, француз, японец — работали со мной еще в Марселе, а теперь танцуют в разных труппах, все — очень занятые люди. Когда мы решили делать "Секреты", я им сказал: "Вы приезжаете за 4-5 дней до спектакля, и мы быстро его готовим". В "Секретах" они танцуют то, что танцевали раньше. Например, японец танцевал в балете "Пинк Флойд", который я ставил для "Токио-балет". Лючия Лаккара — потрясающая балерина — прекрасно танцует "Пруста" и дуэт из "Рандеву". Я поставил его, когда мне было 20 лет, с Жаком Превером — он написал эту кровавую историю. Потом был "Юноша и смерть" — два раза подряд я делал балеты, в которых женщины убивают мужчину или заставляют его покончить с собой.
— У вас почти все героини — роковые женщины. В вашей жизни была такая femme fatale?
— Моя жена. Клянусь — это правда. Мы вместе учились в балетной школе, и я люблю ее с детских лет, наверное. Потому что люблю сложности. Как в жизни, так и в балете. Когда я взялся за "Кармен", она еще танцевала в Парижской опере — всякие вариации и па-де-де из "Щелкунчика", тю-тю, сю-сю. Но танцевала так, что у всех мужчин в зале... Не знаю, может, это по-русски слишком вульгарно, ну, в общем, все в нее были влюблены. И вот она говорит: "А кто Кармен танцует?" — "Ой, не знаю". Она на меня смотрит: "Я,— говорит,— танцую". Она тогда занималась у гениального русского педагога Бориса Князева и действительно могла все. Балет имел огромный успех. В Канаде его даже запретили как порнографический — там такая сцена в комнате на кровати, просто скандал был. Зизи 2000 раз танцевала Кармен, а всего балет прошел пять тысяч раз.
Но мы с Зизи часто ругались. Она осталась в Париже, а я уехал в Америку. Ставил в Голливуде. И вдруг в 6 утра телефон: "Это я".— "Ты где?" — "В аэропорту". — "Приехала сниматься?" — "Приехала с тобой повидаться". Я, конечно, отменил все репетиции, и мы 24 часа не выходили из отеля. А утром она говорит: "Я в Париж возвращаюсь".— "Зачем?" — "Хочу тебе доказать, что специально приехала с тобой повидаться". И улетела. И тут я оборвал телефон: "Возвращайся, возвращайся." И мы поженились. Так что она сильная.
— Вы работали со многими знаменитостями. С кем было труднее всего?— Может, с Барышниковым? Он даже жил у меня шесть недель, "Пиковую даму" ставили. Он был такой гениальный, что ругаться с ним было невозможно. Не хотел танцевать с графиней. Говорил: "Я даже трогать ее не хочу". Ну и где тогда балет? Нет балета. Хорошо, что в Большом все состоялось. Я даже вашу Государственную премию получил, единственный из иностранцев, это потрясающе. И Путин первым поздравил меня с восьмидесятилетием — прямо с утра телеграмму принесли. А Ширак только к вечеру прислал. Я хочу еще один русский спектакль поставить — о самом Пушкине, его дуэли. Но Николай (Цискаридзе.—Ъ) сказал, что больше Пушкина танцевать не будет. Придется ставить где-нибудь еще.
— О чем вы не будете рассказывать со сцены?— Ну, о многом. В спектакле я говорю о Нурееве, как мы с ним все время спорили, спорили, спорили. Но мы любили друг друга. Это единственный мужчина, с которым я спал. Но мы спали спина к спине, как два брата. Он был замечательный. Я тогда в Лондоне был очень одинок — Зизи работала в Париже,— и я стал просто неврастеником. И Нуреев мне сказал: "Да переезжай ко мне, что ты будешь один в гостинице ночевать". Такое со сцены не расскажешь — никто не поверит, что спал с парнем, а любовью с ним не занимался, как подобает.
— Из ваших рассказов вырисовывается совершенно лучезарная жизнь. А ведь начинали вы во время фашистской оккупации Парижа.
— Любая оккупированная страна — это катастрофа, не важно, кто ее захватил — немцы или англичане, русские или мусульмане. Оккупация, понимаете, это такое время, когда надо врать. У меня был лучший друг, еврей. Мы вместе учились в балетной школе, но в Парижскую оперу он не поступил. И тогда я, 15-летний парень, пошел прямо к директору Оперы и сказал: "Господин Руше, у меня есть друг, он еврей. Но он потрясающий. И он в свободной зоне, где ему находиться опасно". И Руше, я никогда этого не забуду, говорит: "А нееврейского имени у него нет? Как зовут его мать? Бабиле? Отлично. Пусть он приедет сюда, и я сделаю вид, что ничего не знаю". Бабиле взяли в театр. Он жил у нас дома, в отцовском бистро, и однажды ночью вдруг заколотили в дверь, залаяли собаки. Входят немцы и начинают все перерывать. Бабиле спрятался под кроватью. Мы с отцом оцепенели. К счастью, они хотели просто поторговать на черном рынке — спустились в наш подвал, взяли сахар, муку, кофе и все это увезли. Второй случай, когда я по-настоящему испугался, произошел позже. Однажды мы танцевали в Брюсселе — Серж Лифарь, он тогда был балетмейстером в Опере, и десять танцовщиков. Мне было лет 17, меня пригласили на завтрак, я пришел. За столом сидел Лифарь, пара артистов и десять немцев в форме, с крестами. И тут Лифарь начинает говорить: "Видите этого мальчика? Ему нравятся только американцы. Он любит американские фильмы, американских звезд, читает всякие американские журналы". Ну, думаю, сейчас гестапо меня заберет — и все. К счастью, обошлось. Но каков фрукт!
А после войны травили коллаборационистов — людей просто хватали и водили в суды, чтобы они обвиняли тех, кто сотрудничал с немцами. Я, например, знал, что Серж им открывал двери, это все в Опере знали. Меня тоже хотели заставить свидетельствовать — "ты же будущая звезда, пойдем в трибунал, расскажешь". Рослые парни с двух сторон держали меня за руки, мы вышли на площадь Opera, пошли на rue de la Paix. Не знаю, каким образом, но я выскользнул из пиджака и сбежал. Но Лифаря все-таки убрали. А я после побега в Парижскую оперу уже не вернулся. Не хотел, чтобы сплетничали, что Пети наговорил на Лифаря, чтобы занять его место.