мех/словесность
Мало найдется таких проявлений жизни, которые в русской литературе не подверглись бы решительной ревизии на протяжении ее двухвековой истории. Всевозможные кумиры были сотворены и разрушены; богатство и власть прославлены и отвергнуты, любовь возведена на пьедестал и многократно скинута оттуда; не только воспеты, но и разоблачены такие непоэтические явления, как пошлость и низость. Но есть, как выясняется, по крайней мере одна вечная ценность, которая ни подвергается сомнениям, ни опорочивается. Это мех, то есть снятая с животных и особым образом выделанная шкура с шерстью.
Деньги, в изобилии водящиеся в лесах
Совершенно простое есть объяснение уважению и почету, каким пользуется мех на протяжении всей буквально современной истории российской словесности. Это генетическая память. Писатель ведь существо несамостоятельное и простодушное: в его голове, как в большой лаборатории, происходит переплавка, взаимное растворение, фильтрация и окрашивание всяких там историй, добытых из человеческой природы при помощи пяти-шести чувств. А у в древних славян меха служили валютой, как теперь доллар, с тех пор, надо полагать, и сохранилось в русском народе любовь, непререкаемая нежность и уважение к меху.
Владимир Даль в своем словаре объясняет: "Куна или кунья мордка, стар. денежный знак, когда бельи, куньи, собольи меха заменяли деньги".
Если кто бывал в Хорватии, то знает, что тамошняя валюта по сю пору называется "куна". Хорваты же славяне, пришли приблизительно с наших же земель.
А вот литературное упражнение, демонстрирующее, как глубоко идея богатства и высокого положения связана в умах русских писателей различного времени с мехами.
В "Слове о полку Игореве" читаем: "На Дунаи Ярославнынъ гласъ ся слышитъ, зегзицею незнаема рано кычеть: 'олечю — рече — зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукавъ въ Каяле реце, утру князю кровавыя его раны на жестоцемъ его теле'".
Речь в этом отрывке идет о страданиях жены князя Игоря Ефросиньи Ярославны, желавшей бы оказаться рядом с мужем, ловко пойманным великодушным ханом Кончаком.
Существуют два общепризнанных поэтических перевода этого произведения на русский язык. Авторы переводов очень авторитетные: поэт Жуковский, воспитатель царских детей, и поэт Заболоцкий.
Оба они перевели "бебрян рукав" как нечто бобровое, из меха бобра. (На всякий случай: зегзица — это зозуля, кукушка.) Как же иначе? Ярославна же княгиня, богатая и знатная женщина, какой же у нее еще может быть рукав?
А теперь вообразите себе на секунду рану, куда попадает бобровый мех, пусть даже предварительно омоченный в Каяле-реке. Не надо быть особенным медиком, чтобы понять, что это контргигиеническая будет операция. Все из-за чинопочитания, вообще-то несвойственного поэтам. Рукава-то у Ярославны на самом деле были шелковые, "бебрянъ" по-древнерусски означает "шелк особой выделки". Тоже, между нами говоря, ничего хорошего для раны, но все-таки не мех.
Кстати уж замечу, что бебряный рукав о ту пору был куда как дороже бобрового. Шелк надо было покупать за морем, у восточных купцов, а бобер водился в изобилии в каждой подкиевской речке.
Кошка современной бедности
Из неправильно понятой древней Руси — в недавний XX век, когда настоящий мех, бобровый или расхожий куний, стал практически недоступен и обеспеченным слоям населения.
Но климат-то не изменился, не стал мягче. Большую часть прошлого века русское население не знало, что зимой можно носить китайские пуховые куртки, а ватная одежда при всей потребительской прелести по техническим причинам не могла, да и сейчас не может выглядеть сколько-нибудь достойно. Так что мех оставался товаром вожделенным и в плане того, что в нем тепло, и в плане красоты.
В отсутствие настоящих мехов явились суррогаты. Если нельзя одеться в шкуру дикого животного, на подмогу приходят животные домашние. Создалась чрезвычайно любопытная кошачья линия в русской меховой литературе. Сергей Есенин, популярный и по сю пору среди московской голытьбы поэт, в стихотворении "Синий туман. Снеговое раздолье" пишет, в каком нищем виде сбежал из родной деревни: "Шапку из кошки на лоб нахлобучив, / Тайно покинул я отчий кров". А вернулся-то поэт в свою избу уже в соболях, но это его нисколько не утешало: "Молча я комкаю новую шапку, / Не по душе мне соболий мех". И тут поэт вспоминает покойных бабку и деда, деревенское кладбище и понимает, как далеко и безнадежно оторвался от корней. Ему это осознание приносит горькое удовлетворение. Тут надо заметить, что кошка у поэта была явно домашней, кустарной, деревенской выделки — иначе откуда бы она взялась в отчем доме?
Развитие СССР поставило производство из кошачьего меха одежды для граждан на массовые рельсы. Читаем известную повесть Михаила Булгакова "Собачье сердце". Герой повести, бывшая собака, жертва медицинского эксперимента Полиграф Шариков, работая в подотделе очистки, занимается убийством котов. После одного из первых рабочих дней он возвращается домой, где живет вместе со своим творцом профессором-хирургом Преображенским Филиппом Филипповичем: "Филипп Филиппович... вдруг поднял глаза на Шарикова и спросил, глухо и автоматически: 'Что же вы делаете с этими... С убитыми котами?' — 'На польты пойдут,— ответил Шариков,— из них белок будут делать на рабочий кредит'".
Рабочие должны носить меха, получается, считает советское правительство, пусть это будут даже кошачьи меха.
А завершается эта замечательная литературная линия, пролегшая буквально через весь XX век, повестью выдающегося современного писателя, председателя Букеровского комитета нынешнего года Владимира Войновича "Шапка". В ней речь идет об окончательном расслоении творческих масс: писателям погуще полагается шапка из пыжика, то есть из северного олененка в возрасте до одного месяца, а простым — из "кота домашнего средней пушистости", что чрезвычайно возмущает героя. Конечно, кошка — тоже мех, но недостаточно уважительный. Эх, если бы герой Войновича только знал, что именно с такой шапки начинал свою творческую биографию Есенин, может, он и не стал бы так нервничать, как это описано в повести.
Мужской мех
Николай Гоголь показывает в ранней своей работе, "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", значение меховой одежды для мужской жизни.
Писатель, представляя своих рассорившихся героев, одного описывает его одеждой, бекешей (это сюртук на меху), а другого — домом, ставя, таким образом, знак равенства между этими двумя предметами (для справки: смушки — шкурки новорожденных каракулевых ягнят): "Славная бекеша у Ивана Никифоровича! отличнейшая! А какие смушки! Фу ты, пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие. Прекрасный человек Иван Иванович! Какой у него дом в Миргороде! Вокруг него со всех сторон навес на дубовых столбах, под навесом везде скамейки".
Но все-таки XIX век в качестве привычного признака высокого положения мужчины выдвинул не смушки, а мех бобра. Вот вам широко известная цитата из Пушкина, "Евгения Онегина": "Морозной пылью серебрится его бобровый воротник". Тогдашнему читателю такая характеристика персонажа давала точное представление о его положении — но не нам сегодня. Что это за бобровый такой воротник, поясняет необразованным жителям XXI века писатель Сергей Сергеев-Ценский: "Длинная шинель, называвшейся обычно 'николаевкой', то есть такого же покроя, какой допускал царь Николай вне строя, например во время зимних поездок, на вате, с пелериной и с бобровым стоячим воротником". Такая шинель позволялась для ношения только чиновниками первых четырех из 14 возможных классов; все чиновники классом ниже могли рассчитывать в лучшем случае на воротник из мерлушки, то есть овечьих шкурок. Причем это был коричневый бобровый воротник, поскольку черного бобра дозволялось носить только старшим офицерам лейб-гвардии гусарского полка.
Как пишут тогдашние руководства по ведению домашнего хозяйства, бобровый мех отличается "прекрасным внешним видом, легкостью и мягкостью".
Два великих писателя оставили нам верное представление того времени о значении бобрового меха на мужских плечах. Первый из них — упоминавшийся выше Николай Гоголь, из "Шинели" которого, как якобы объяснил однажды Федор Достоевский, вышла вся последующая русская литература. Про "Шинель" речь и пойдет.
Впервые бобровый воротник появляется в этой повести накануне вечеринки, посвященной новой шинели Акакия Акакиевича Башмачкина и одновременно именинам одного из высокопоставленных сослуживцев его: "Чиновник жил в лучшей части города,— стало быть, очень не близко от Акакия Акакиевича. Сначала надо было Акакию Акакиевичу пройти кое-какие пустынные улицы с тощим освещением, но по мере приближения к квартире чиновника улицы становились живее, населенней и сильнее освещены. Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники". Имущественная разница Башмачкина от его сослуживца из описания этого путешествия делается совершенно ясна. После этой вечеринки несчастный слегка нетрезвый Башмачкин заблудился, был ограблен, пытался получить для организации поисков шинели покровительство значительного лица (в бобровом же воротнике) и был этим значительным лицом не только отвергнут, но и распечен, отчего заболел и быстро умер.
А потом: "По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках (вот где началась меховая традиция, подхваченная Есениным, Булгаковым и Войновичем! — К. Х.), на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы — словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной. Один из департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича". И покуда Башмачкин не содрал шинель со "значительного лица" — не успокоился.
Второй из отметивших роль бобрового меха — Лев Толстой. В его романе "Анна Каренина" есть такой эпизод — писатель сводит двух мужчин одной и той же женщины: "В самых дверях Вронский почти столкнулся с Алексеем Александровичем. Рожок газа прямо освещал бескровное, осунувшееся лицо под черною шляпой и белый галстук, блестевший из-за бобра пальто. Неподвижные, тусклые глаза Каренина устремились на лицо Вронского".
Пальто, конечно, не шинель, да и время иное, но все-таки: не дамский же угодник, непрерывно самосовершенствующийся Вронский носит бобровый воротник, а Каренин, брошенный Анной за неживость и нудность.
Есть и другая сюжетная параллель: у Толстого, точно как в "Шинели", униженный герой лишил бобрового героя женщины — ведь "значительное лицо", ограбленное призраком Башмачкина, собиралось к любовнице, а после ограбления не поехало.
Эта сюжетная линия повторяется в ином виде в "Капитанской дочке" Александра Пушкина. Юный Гринев жертвует своему спасителю из бурана "зайчий тулупчик" с собственного плеча, а потом мятежник Пугачев, оказавшийся этим спасителем, схватив Гринева, вспоминает о подарке и милует его, хотя Гринев — офицер из противуположного лагеря: "Я удостоверился, что Пугачев и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств; детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!"
Женский мех
Приступая к этой части русской меховой литературы, я робею: безбрежен предмет. Ну, буду кидать отдельными яркими мазками.
Вот есть настоящий герой — поэт Илья Сельвинский, сын скорняка и деятель меховой индустрии, среди произведений которого — поэма, нет, даже роман в стихах с чудесным, легким и теплым названием "Пушторг". Вообще-то это производственный роман о том, как чиновник-карьерист мешает развитию пушной отрасли Советской России, но там действует лирическая героиня, которую автор описывает следующим образом: "Русская женщина — она как песец, / Больно кусается, но драгоценна. / Пушистую негу носит в лице она, / Какой не выпушить даже куницам..."
Потом Сельвинский еще работал уполномоченным в "Союзпушнине" — и, естественно, написал об этом, не роман, а пьесу в стихах о работе заготовщиков пушнины в тундре и, разумеется, любви. Называется "Умка — белый медведь". Цитировать оттуда нечего, зато можно процитировать короткий стишок, написанный меховым уполномоченным Сельвинским где-то в тундре: "В трех моментах я шовинист: / русский мех, / русский стих, / русская женщина".
Мне здесь, прямо скажу, не очень понятно, что имеет в виду поэт под шовинизмом в отношении русской женщины — не харрасмент ли какой? Но миниатюра уж очень точно вписывается в тему.
Как и судорожный выкрик из пьесы Владимира Маяковского "Клоп": "Бюстгальтеры на меху!"
Как и удалое стихотворение поэта Есенина "Удалец", где лирический герой, полный радости от предстоящей женитьбы, поет песню и обещает при помощи пики добыть для невесты "душегрейку на меху".
Это, заметим себе, типичное мужское поведение: при помощи меха завоевать женщину!
Родиону Раскольникову, герою романа "Преступление и наказание" Федора Достоевского, тоже приходится применять холодное оружие, но не ради женщины, а против женщины, своей ростовщицы. Конечно, он не удалец, и ему предстоит узнать, что он тварь дрожащая, а права никакого не имеет: "Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела... На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка".
А известный современный политик, в прошлом неплохой писатель Эдуард Лимонов в нежнейшем романе "Это я, Эдичка", полном яркой ревности и поруганной любви, рассказывает посредством меховой темы, как бросившая лирического героя женщина продолжает вить из него веревки, а он счастлив даже такому унизительному контакту с ней: "Зазвонил телефон, и из трубки на меня излился голос моей любимой. Любимая предлагала мне явиться к ней немедленно для осуществления ее безумных проектов. Раз требует — нужно идти. С проституткой придется повременить... Я отправился с ней, я купил ей меховые тапочки, которые ей понравились. Когда мы вышли, у меня не было ни цента... Я с тоской подумал о проститутке... Вы думаете, я о чем-нибудь жалел? Еще чего, я всегда исполняю свои прихоти, девочка ведь радовалась... Мне и было приятно".
И все-таки мех скорее отделяет женщину от мужчины, чем сближает их. Вот пример из очень раннего творчества Александра Блока, стихотворение "Она стройна и высока...". Лирический герой издалека, затаив дыхание следит за надменной и суровой красавицей: выучил все расписание ее жизни, ревниво страдает, глядя на ее отношения с мужчиной, а особенно он взволновывается, наблюдая "ее сребристо-черный мех / И что-то шепчущие губы". Хотелось бы обратить внимание, что поэт не отделяет мех от женщины. Это, как и шепчущие губы, часть ее самое, а не украшение.
Тот же Блок через 16 лет в поэме "Двенадцать" наблюдает за другой женщиной, и это уже принципиально иная фигура: "Вон барыня в каракуле / К другой подвернулась. / Уж мы плакали, плакали... / Поскользнулась / И — бац — растянулась!" В поэте следом за страной произошла революция. Разительный контраст! Никакой женской тайны, никакой загадки, ни мужчины, ни шепчущих губ: слезы, сплетни, неуклюжесть, а потому что, видно, мех другой — овечий.
С овечьим мехом связана и история, которой мне хочется и закончить уже. Автор истории — Александр Твардовский, поэт-фронтовик. Герой его фронтовой поэтической повести "Василий Теркин" рассказывает, как после боя попал на перевязку к молодой медсестре — но без шапки: "И не то чтоб очень зябкий, / Просто гордость у меня. / Потому боец без шапки — / Не боец. Как без ремня".
А медсестра: "Шапки вашей,— молвит,— нету, / Я вам шапку дам свою". И эта смена ролей (не мужчина одевает женщину в меха, а наоборот), вполне логичная в советской действительности, все-таки вызывает у Теркина неудовольствие: "По секрету, между нами, / Шапку с целью берегу. / И в один прекрасный вечер / Вдруг случится разговор: / 'Разрешите вам при встрече / Головной вручить убор...'".
КИРИЛЛ ХАРАТЬЯН