последствия теракта
Сегодня в Северной Осетии заканчиваются сороковины по жертвам теракта в бесланской школе. В выходные вся республиканская милиция переходит на усиленный режим несения службы. Военные на ингушской границе в таком режиме находятся с сентября. В Беслане опасаются провокаций, которые могут взорвать обстановку. При этом сами пострадавшие от теракта, всю неделю оплакивавшие своих родных и близких, говорят, что не хотят открывать ворота. В Осетии так говорят, когда в дом привозят покойника. Репортаж из Беслана ОЛЬГИ Ъ-АЛЛЕНОВОЙ.
Главу администрации Пригородного района Владимира Ходова я хотела найти давно, но оказалось, что в эти дни он появлялся на работе только поздно вечером. Владимир Ходов поминал своего десятилетнего внука Володю, ходил на поминки к соседям, знакомым, друзьям. Весь город надо было обойти.
— Почти все погибли 3 сентября,— говорит Владимир Ходов.— Но поминать всех в один день просто нельзя было, потому что за день нельзя всех обойти. Да и кто обходил бы, если у самого в доме поминки. Поэтому решили разбить поминки на всю неделю. В Осетии это важно — чтобы все могли прийти в семью на сороковины. Вот сегодня я обошел 12 домов.
Глава администрации достает сигареты.
— Почему так много журналистов приехало в Беслан? — неожиданно спрашивает он.— Я тут видел, как целая бригада со штативами высадилась. Я им говорю: вы куда? А они: мы на сорок дней. Странно. Сорок дней — это такой семейный обряд. Это же не праздник. И у нас не принято митинговать или какие-то мероприятия в эти дни проводить. Разве у русских не так? Вот и говорю — у всех так.
— Мне сегодня звонят с радиостанций, из газет, из Москвы,— продолжает Владимир Ходов, и я чувствую, что ему хочется выговориться.— Все спрашивают, пойдут осетины на ингушей или нет. Откуда это идет, скажите мне хоть вы. Вы видели наших людей? Вы думаете, им сейчас есть дело хоть до кого-то или чего-то? У меня такое чувство, что кому-то очень надо, чтобы тут снова была война. Чтобы кто-то выстрелил. Зачем тогда у вас в Москве на радио говорят через каждые три часа, что ситуация накалена? Что стянуты войска. Да они там (на границе Осетии и Ингушетии и в полях под Бесланом.—Ъ) уже сколько времени стоят. Вы сами тоже считаете, что накалена?
Я говорю, что не считаю. Я уже об этом даже написала статью (см. Ъ за 13 октября). Но я тоже слушаю радио и читаю газеты. И мне бы тоже хотелось знать, кому это нужно.
В дверях кабинета появляется мужчина, его зовут Руслан Дауров. "Проходи",— кивает ему Владимир Ходов. Руслан садится напротив. При свете видно, что у него воспалены глаза.
— Вот скажи, пойдут осетины на ингушей или нет,— говорит Владимир Ходов и обращается ко мне.— У этого парня там трое погибло (мать, брат и племянник.—Ъ).
— Пойдут или нет? — переспрашивает Руслан.— А смысл? Чтобы еще несколько семей ворота открыли?
В Осетии говорят, что ворота открывают, когда в дом привозят покойника.
— Вы же не можете сказать, что у меня внук был лишний,— говорит Владимир Ходов.— Мой внук прострелен пулями. Был живой, веселый мальчик, бегал по улице, играл в игрушки. Его больше нет. Но я вам говорю — мы все понимаем. Мы законопослушные люди. Осетины всегда такими были. Мы ждем выводов. Если сейчас что-то произойдет между Осетией и Ингушетией, то цель этих нелюдей (террористов, захвативших школу.—Ъ) будет достигнута. Ведь их главная цель была — внести раскол на Кавказ, посеять тут войну. Каждый из нас внутри, может, и хочет разобраться, отомстить за родных. Но мы понимаем, к чему это приведет. Мы будем ждать, что нам скажут официальные власти. Мы будем ждать результатов расследования, результатов комиссии. Мы будем ждать, когда глава государства скажет нам, почему это произошло и кто виноват. Надо дождаться.
— А если власти ничего не скажут?
— Тогда это возмутит людей,— говорит Руслан.
— Тогда мы потеряем веру в нашу власть,— говорит Владимир Ходов.— Жителей Беслана интересует, как и почему это стало возможным. Кто должен понести за это ответственность. Мы пока верим, что власть накажет виновных. И мы не жаждем крови. И выводов этих мы ждем не потому, что хотим только, чтобы кого-то наказали. Мы просто хотим знать, что виновные наказаны и что приняты меры, чтобы такого больше не повторилось. Чтобы дети не боялись идти в школу. Я об этом говорил и председателю парламентской комиссии, и следствию — нам нужна правда.
— А вы сами как думаете, почему это случилось? — спрашиваю я у главы администрации.
— Я сам задаю себе этот вопрос по десять раз за день,— устало говорит Владимир Ходов.— Я знаю, что всегда, во всех трагедиях виновато разгильдяйство. Но мне этой причины мало. Есть вещи, которые следствие должно определить. А еще я хочу знать, почему за три дня — с 1 по 3 сентября — руководство страны не обратило на нас внимания? Почему за эти три дня сюда не приехало ни одно ответственное лицо из Москвы? Я вот тут сидел все время, а за соседним столом, вот там, сидел Дзасохов, я видел тут наших министров, но я не видел ни главы государства, ни директора ФСБ, я никого из Москвы тут не видел. И я хочу знать, почему к школе не пришли муллы, имамы, старейшины — чеченские, ингушские — не важно. Почему не пришли сюда их жены, которые видели все по телевизору и знали, что там их мужья. Та женщина, которую показывали по телевизору, у которой четверо сыновей спали в доме и которая обратилась к своему мужу-террористу через кассету,— почему она не собрала своих соседей, родных и не пришла сюда, в школу? Мы бы их пропустили. Они могли остановить эту бойню. И почему они ее не остановили? Я слышал, как Дзасохов звонил Закаеву, звонил какому-то представителю Масхадова в Баку. Он просил: "Отзовите своих людей, спасите детей. Мы окружим ваших людей живым щитом, мы дадим им уйти, я клянусь всем святым, что у меня есть, позвоните им". Но эти представители говорили, что перезвонят нам, и не перезванивали. А потом им нельзя было дозвониться. Я уверен, что мы их выпустили бы, если бы они откликнулись.
— Никто бы их не тронул,— кивает Руслан.
— Мы тогда на все были готовы,— продолжает глава администрации.— Здесь ждали любую зацепку. Я вам честно говорю: мы дали бы им любые гарантии. Мы могли все, потому что оцепление было наше, в нем парни наши стояли. У меня там невестка была и трое внуков. Володя погиб, ему десять лет было. Среднему внуку восемь лет, ему только недавно сказали, что брат погиб. Первые три дня после освобождения он боялся во двор выйти. Я его спрашиваю: "Что там было?" А он: "Там дядька сказал, что убьет нас". Я отвез его во Владикавказ к родным, и там он вышел на улицу. А сюда вернулся, снова спрятался дома. Я в этом году не отправлю его в школу. Пусть в себя придет.
— Аленку (племянница Руслана Даурова.—Ъ) нам Бог сберег,— говорит Руслан, помолчав.— Все погибли. Она на костылях уже. Только осколок внутри глубоко, в животе. Врачи боятся трогать. Сказали, пусть с ним пока живет.
Потом мы молча сидим за столом. Владимир Ходов курит. Руслан Дауров смотрит в стол. Каждый из них вспоминает то, что уже никогда не забыть. Они сильные. Поэтому они молчат, а не плачут.
— Знаете, это мой любимый внук был,— вдруг говорит Владимир Ходов.— Его в мою честь Володей назвали. У меня все это время такой комок вот тут стоит,— мужчина показывает на грудь.— Но я уже потихоньку отхожу. Работа помогает. Жатва у нас. Отопительный сезон. Школу новую надо строить. И еще одну надо строить, первая-то перегружена была.
Прощаясь, Владимир Ходов пожимает мне руку, долго держит ее, не отпускает. И Руслан Дауров протягивает руку. "Держитесь",— говорю я им. Мне тяжело, потому что я не знаю, что я могу еще сказать. Но мне кажется, этим людям сейчас важны любые слова. Им важно, что они не одни.