В Русском музее открылась выставка "Николай Загреков: Возвращение в Россию". Представлено около сотни картин, рисунков и плакатов совершенно забытого на родине русско-немецкого художника XX века.
Жизнь Николая Загрекова (1897-1992), с виду вроде бы столь драматическая и насыщенная событиями, в сущности, поразительно стабильна — последовательный Drang nach Westen. Уроженец Саратова, в тамошнем Боголюбовском рисовальном училище он получил основательную прививку голубо-зеленого борисов-мусатовского, кузнецовско-савиновского символизма. С этим грузом отправился в московский, самых бунтарских лет, ВХУТЕМАС — к бубнововалетовцам Петру Кончаловскому и Илье Машкову. В 1921-м, благо был женат на поволжской немке, удрал стажироваться в Берлин, где и осел окончательно, превратившись в Nikolaus Sagrekow. В Берлине карьера сложилась самым удачным образом. Его энергичные, стриженные под мальчика модницы-спортсменки 1920-х и мускулистые футболисты 1930-х легко вписались в арт-декошный гламур: знаменитую "Девушку с рейсшиной" перепечатали на обложке мюнхенского Jugend, а в авторе признали видного представителя немецкой "Новой вещественности". Это здоровое, жизнерадостное, с крепким академическим рисунком искусство трудно было заподозрить в дегенеративности, так что, невзирая на национальность, Загреков не особенно пострадал при национал-социалистах. В 1945-м в его доме расположилась советская комендатура — тогда появилась целая галерея отличных портретов советских маршалов, Лениных и Сталиных в лучших традициях Дмитрия Налбандяна. Но затем дом художника оказался в Западном Берлине, он переключился на иные модели — Вилли Брандта и менее видных политиков ФРГ — и другую, более демократическую, постимпрессионистскую манеру, в которой писал также вегетарианские пейзажи и натюрморты. Словом, проделал ту же эволюцию, что и многие его соотечественники поколения ОСТа в СССР. Конец творческого пути зампредседателя Берлинского союза художников ознаменован правительственными наградами, премиями и открытием в мастерской, после смерти ее 95-летнего владельца, музея.
На выставке малоинтересное загрековское творчество последних пятидесяти лет представлено скупо: преобладает суховатая плакатная живопись 1920-1930-х. Этот "лучший" Загреков в стилистическом плане — замечательный, хрестоматийный пациент, у которого отчетливо диагностируются все симптомы и синдромы модернизма неясной, правда, в национальном смысле этиологии. Вот вроде бы прощупывается лучизм, но от Михаила Ларионова он или от Ловиса Коринта — сам черт не разберет. Вот выявляется кубизм, но от "бубновых валетов" или от немецких сезаннистов — гадать бесполезно. Есть также что-то символистско-экспрессионистическое, чем можно было заразиться хоть от Кузьмы Петрова-Водкина, хоть от Карла Хофера. Главный же недуг — "нововещественная", кватрочентистская фотографичность, однако чего в ней больше, мюнхенца Александра Канольдта или остовца Александра Дейнеки, — тема для бесконечных спекуляций.
То есть Загреков — разом все и ничто, радужный мыльный пузырь, среднестатистический европейский модернист без резко выраженных политических и формальных привязанностей. Когда на церемонии открытия один из спонсоров проекта вице-президент АФК "Система" Андрей Лапшов говорил про то, что наша страна "испытывает дефицит в национальной идее" и такие мастера, как Загреков, могут ее, дескать, дать, казалось, он недалек от истины. Дать не дать, а выразить-то — точно. Потому что этим приятным и абсолютно компромиссным, равно годящимся для Сталина и Вилли Брандта языком можно выразить все, что надо.
АННА ТОЛСТОВА