автомобиль/женщина
Он был черный и блестящий. Изящные и стремительные очертания ласкали зрение. Лучшие на свете запахи — свежевыдубленной кожи и хорошего бензина — смешиваясь в неотразимую гамму, ласкали обоняние.
Эфроим учился на втором курсе Колумбийского университета и все время хотел говорить про Сартра. Слух эти разговоры совсем не ласкали. Припахивающее нафталином изречение, ему-то показавшееся весьма свежим, он переделал на свой манер — мол, черный тот, кого ненавидят расисты. И эту шутку повторил раз пять. Зато родом Эфроим был из Эфиопии, то, чем от него пахло, называлось Comme des Garcons, а экзистенциальные искания он разбавлял участием в показах Ральфа Лорена.
Черный и стройный, он почти каждый вечер заходил в нью-йоркский бар, где я работала бартендером. Так называлась моя должность. Лучше, чем просто бармен(ша), правда же? Эфроим заказывал бутылку мексиканского пива "Два креста", сжимал ее длинными и, наверное, очень музыкальными пальцами с розовыми ногтями и начинал говорить о высоком, почерпнутом из вводного курса в философию. И даже напоминая с такой страшной силой девицу из популярного стихотворения, ту, которая нечаянно "Месяц в деревне" прочла и пришла поделиться, он мне все равно ужасно нравился. А я ему нет. Для него я была, скорее всего, подтверждением его полной и безоговорочной ассимиляции на новой родине — ведь каждый настоящий американец должен хотя бы несколько раз в жизни излить душу бармену. Или бартендеру. А в остальных смыслах я явно была ему абсолютна безразлична. Наверное, на показах Ральфа Лорена встречались более 90-60-90, чем я, а в Колумбийском университете — более восторженные. И только однажды он взял меня за руку. Когда я передавала ему пиво. Это было довольно красиво — моя рука, с покрытыми модным тогда синим лаком ногтями, лежала на его ладони. А ладонь была совсем не черной. Скорее оранжевой.
Тот, другой, тоже был черным и блестящим. Правда, линии не изящные и стремительные, а солидные и даже громоздкие. На черной зеркальной поверхности серебрился странный шифр G500, а назывался автомобиль неизвестным мне дотоле словом Gelaendewagen.
Его подарил моей знакомой ее очень состоятельный муж, и она щедро разрешила мне покататься. Я поставила ногу на высокую подножку и заглянула внутрь. Знакомый запах ударил в ноздри. Пахло свежевыдубленной кожей и немного бензином. Скользнув рукой по теплой спинке сиденья, я внезапно, но безоговорочно поняла, что это любовь. Салон был обит нежно-оранжевой кожей — все повторилось до мелочей, разве что ногти я красить перестала. Обивку салона любящий муж заказал у Hermes.
Так что любовей было даже несколько — горячая любовь богатого мужа к своей молодой жене, моя ностальгическая любовь к Эфроиму, а вернее, к тому экзотическому приключению, которого у меня не было, хотя могло бы и быть, моя внезапная, но выдержавшая на сегодняшний день проверку временем любовь к автомобилям и ответная любовь автомобиля ко мне.
Любовь. Или влечение. "I am in love with my car",— пел Фредди Меркьюри, сладострастно постанывая. В отношениях с машиной эротика присутствует грубо и неизбежно — слишком уж в близкий контакт мы вступаем. Многие часы мы душим друг друга в объятьях, а иногда просто душим. Ну, если, к примеру, у вас душа горит, а машина ваша, тоже, конечно, к примеру, "Жигули". Или если она, наоборот, родстер, а вы почему-то хотите ездить со скоростью 60 км/ч. Но хватит об этом. Лучше о другом.
О том, что чувствуешь, когда крепко, но нежно держишь руль, тихонько поглаживаешь рычаг коробки передач, властно жмешь на педаль. О том, что это не проходит даром. Мы узнаем друг друга все лучше, свыкаемся с изъянами, начинаем относиться к достоинствам, как к чему-то само собой разумеющемуся. И вот уже недостатки кажутся куда более забавными и умилительными, чем преимущества. "Моя так смешно взбрыкивает, когда газуешь, прямо как рассерженный гиппопотам". "А у моей жидкость для омывания стекол обрызгивает всю машину, так что все заднее стекло покрывается капельками, которые так весело блестят на солнце". "А у моей сиденье подогревается не целиком, а частями: то тут тебе тепло, то там, ну прямо как — сама знаешь как".
Только не надо пошлости. Типа что если для мужчины машина — женщина, то для женщины автомобиль — мужчина. Потому что машина — будь то скромная малолитражка или покрытый пылью трасс джип, защищенный мощным кенгурятником,— всегда женщина. Просто пол у нее такой. И как всякая женщина, она взбалмошна и изменчива, но при этом (тут попрошу без скепсиса) преданна и трудолюбива. И как всякая женщина, она по определению лучше любого мужчины. А значит, лучше своего обладателя — того, который использует Subaru Outback как рабочую лошадку, и того, для которого его Porsche Cayenne — крупный и круглый удлинитель пениса. Настолько лучше, насколько усталая домохозяйка в фартуке лучше своего хмурого мужа, а белокурая красотка с гладкими ногами лучше пузатого весельчака в дорогих часах. Одна может сварить борщ, другая украсит собой пейзаж. И, честно говоря, и та и другая делают это бескорыстно. И неважно, кто оплачивает продукты и эпиляцию. Ведь они просто вульгарно платят. А женщины дарят. Себя. Пусть и за деньги.
И машины дарят тоже. Стоит приказать, и они летят, рассекая воздух, покорно стоят в пробке, стареют, получают вмятины. А их владельцы мужского пола башляют за бензин, очередное ТО и жестянку. И ведь любят же на какой-то там свой лад, гады. Только кому такая любовь нужна.
В общем, мужчина и автомобиль соединение прочное — минус, как известно, притягивается к плюсу, альтруист к эгоисту. Но неизящное и какое-то несправедливое. Иное дело машина и женщина — они отдаются друг другу не без боязни, но безоглядно, закрыв глаза.
Вот я их, например, закрыла. Потому что держать их открытыми было слишком страшно, вернее, странно. Сначала даже показалось, что это галлюцинация. Ко мне подплывал черный блестящий Gelaendewagen. Остановился. Черная рука с оранжевой ладонью приветственно помахала кому-то, кто, очевидно, стоял за моей спиной. Сердце мое сжалось. Потом дверь открылась, и мне полегчало. Из машины вышла женщина. Ее линии, изящные и стремительные, ласкали мои все еще жмурящиеся глаза. Она тихо притворила дверь и нежно провела черной рукой по черной полировке. Я сразу поняла — это любовь.
АННА НАРИНСКАЯ