фестиваль танец
Завершилась первая неделя Лионской биеннале (см. Ъ от 11 сентября). Ее тема — "Европа" — оказалась куда сложнее, чем экзотические маршруты прошлых фестивалей. Из Лиона — ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА.
Когда Ги Дарме, основатель и многоопытный руководитель Лионской биеннале, задумал после Африки, Латинской Америки и стран Великого шелкового пути познакомить французов с незнакомой Европой, он и не подозревал, что это будет потруднее, чем заново изобрести велосипед. На старом континенте почти не осталось нехоженых дорог — и эмблема фестиваля (белые подошвы, оставившие клубок перепутанных следов), которой увешаны все улицы Лиона, фиксирует эту ситуацию с веселой безнадежностью. В Европе все знают всех, пластические идеи распространяются со скоростью интернета, древних ритуалов не сохранилось, классический танец заменяет эсперанто, а современный за 80 лет своего существования успел состариться. Так что три недели плотной программы (по пять-семь представлений в день) "незнакомая Европа" обеспечить не смогла: основная часть гостей — труппы с мировой репутацией и хореографы с именами.
За экзотику в Лионе отвечают особо предприимчивые представители бывших соцстран. Румыны имитируют деревенское празднество — с залихватскими скрипками, отливающими цыганщиной песнями, черноусыми красавцами и пышными красавицами в национальных одеждах. Поляки воспроизводят танцы и обычаи своего королевского двора — сабли, затканные золотом кунтуши, меховые шапки, паны, паненки, мазурки, полонезы. Эстонцы с помощью русского хореографа Александра Пепеляева обличают тоталитаризм посредством публицистической версии "Лебединого озера", в которой кинокадры с мчащимся паровозом и физкультпарадом на Красной площади перемешаны с танцем Умирающего лебедя и свидетельствуют об уничтожении духовности в СССР.
Старые члены Евросоюза не отягощены ни рефлексией, ни пассеизмом, ни политикой — они озабочены поисками тропинок в будущее танцевального театра и более всего страшатся выглядеть неоригинальными. Микаэль Шумахер из Нидерландов (на знаменитого тезку совсем не похож — худосочен, бесцветен, грустно-ироничен) ищет открытий на путях интерактивного театра. Вместе с играющим Баха виолончелистом Алексом Ватерманом он дает бесплатные представления в саду Музея изящных искусств. Внутренний двор музея с его арочными галереями, круглым фонтаном, статуями в нишах и пышными цветниками — отличная естественная декорация. Однако пушистая трава и гравий дорожек — мало подходящая сцена для босоногого танцовщика. Поэтому танец господина Шумахера состоял в основном из манипуляций корпуса и рук, героических пробежек и кувырканий в траве. Главным достоинством представления оказалась его интерактивность — малолетняя часть публики, вообразившая, что дяденька просто дурачится, охотно приобщилась к манипуляциям артиста: с гиканьем играла с ним в салки, валялась на траве, норовя подкатиться поближе, копировала нехитрые позы, особо отвязные пытались даже нырнуть в фонтан. Взмокший танцовщик импровизировал на ходу, стараясь не раздавить свой добровольный кордебалет, а взрослые, отчаявшись угнаться за его стремительными перемещениями, сгрудились вокруг менее подвижного музыканта. Оригинальности в нехитром уличном представлении не оказалось, но обаяние было — не так уж часто зритель обретает подобную свободу выбора.
Труппа Лионской оперы — одна из лучших в мире компаний современного танца и деятельный участник биеннале — никакой свободы публике не предоставляет. Ее миссия — представить будущее хореографии, и зрителю остается только смириться с его неотвратимостью. Фестивальную программу труппы составили спектакли англичанина Рассела Малифанта, осевшего в Германии американца Уильяма Форсайта и француза Кристиана Риццо. Малифантовский "TwelveTwentyOne" оказался бессюжетной композицией для дюжины обоеполых танцовщиков с добротной качественной хореографией, оставляющей стойкое впечатление дежавю. Ее потенциальными возможностями бескорыстно, но вполне бесцельно упивается талантливый автор, явно не знающий, про что бы такое умное высказаться.
Форсайтовский "One Flat Thing, Reproduced" (постановка 2000 года) — очередной блестящий эксперимент неутомимого алхимика танца. Сцена покрыта 20 канцелярскими столами, в проходах между ними едва протискиваются артисты. Столь суровое ограничение пространства стимулирует хореографа — он устраивает трехъярусную вакханалию танца. Под столами, на столах и между ними в ураганном темпе полыхают фейерверки невиданных сочетаний движений, спицами мелькают ноги, с яруса на ярус перекатываются головы, в узких проходах вихрями вращаются тела, женщинам, целлулоидным как Барби, их партнеры откручивают конечности, и кажется, скоро через столы полетят оторванные ноги. Ошеломляющее поначалу торнадо длится минут сорок, и где-то к середине, подустав от его напора, начинаешь гадать: чем же все это кончится? А ничем — артисты задвигают столы в темноту арьерсцены столь же стремительно, как выкатили их оттуда. Похоже, финал (да и композиция в целом) отнюдь не заботили автора — исчерпав все возможности эксперимента, он его просто прекратил, очередной раз доказав неистощимость своей фантазии.
У Кристиана Риццо, которого здесь именуют "бодимейкером", фантазия, напротив, истощается в первые же минуты его спектакля "Ни цветов, ни форд-мустанга", но автор об этом и не подозревает. Вывесив под колосниками металлический скелет, он битый час перекладывает артистов с одного края сцены на другой. Расслабленно распростертые тела то и дело сотрясают конвульсии агонии, застывшие в судороге ноги и руки призваны напомнить о возможной катастрофе — скорее всего ядерной. К долгожданному финалу скелет спустится с потолка, уничтоженное человечество преобразится в металлических роботов с безобразно раздутыми животами, и по блестящим телам безмятежно запрыгают звездочки вечной вселенной. Публике не понравилось ни пророчество, ни его художественная примитивность — впервые на моей памяти лояльные лионцы разразились негодующим "бу-уу".
Словом, мозговой штурм европейских интеллектуалов пока не открыл перспектив современной хореографии. Но зрителям, битком заполняющим многочисленные залы биеннале, танцующим французские кадрили и испанские пасодобли на барочной площади с неприглядными названием площадь Черноземов, кутящим в шале Subsistances на костюмированном балу под названием "Красавица и чудовище", нет дела до неведомого будущего — здесь умеют находить радость и в настоящем.