Новый фильм южнокорейского шок-мастера Ким Ки Дука безусловно завораживает методичной жестокостью и бесстыдной игрой на педофильских инстинктах. Относительно педофильских, конечно: торгующие собой, чтобы накопить деньжат на поездку в Европу и пасть ниц перед памятниками Возрождения, старшеклассницы в белых носочках, конечно, не невинные младенцы, а просто рано созревшие девки.
Но эффект от фильма был бы гораздо сильнее, кабы не предыдущие фильмы Кима, где уже поедали трупы, засовывали рыболовные крючки во влагалище, удовлетворяли себя при помощи оторванных рук и продавали юных искусствоведок, любительниц "югендштиля", в однозвездочные бордели. Упорство, с которым Ким коллекционирует подобные безобразия, ставит зрителей перед дилеммой. Или он непосредственно воплощает трепетную корейскую душу, чья жестокость вошла в легенду: "Корейцы — очень жестокие люди",— как-то меланхолично заметил Эдуард Лимонов. Или умело эксплуатирует эту легенду, что вполне окупает себя: Ким Ки Дук прочно вошел в фестивальную элиту. В пользу второй, конъюнктурной, версии говорит многое. И то, что первые незамеченные его фильмы были скорее меланхоличны, чем жестоки. И то, как изысканно аранжирует он абстрактную красоту своих фильмов, словно икебану составляет из пятен крови и потеков мозга. И наконец, то, что всерьез принимать перипетии "Самаритянки" решительно невозможно. Ради встречи с прекрасным, о котором напел девочкам отец одной из них, подруга торгует одноклассницей. Когда та погибает в облаве, выжившая занимает ее место, но не берет деньги с клиентов, а возвращает им, как бы вычеркивая из реальности "падение" товарки. А отец-мент идет следом и предает потаскунов жуткой смерти. Получается невольная (или вольная) пародия на "Рассекая волны" Ларса фон Триера. Если для Триера христианская жертва заключалась в том, чтобы отдаваться ради спасения любимого задарма, то для Кима — в том, чтобы мужикам еще и приплачивать.
 |
|
| |
"Оккупация. Мистерии" (2004, Кармен Видео)
Преданный остракизму в Белоруссии фильм Андрея Кудиненко претендует на то, чтобы переписать военную мифологию, впервые показать в лучшем случае "неоднозначность" партизанского движения, в худшем — его дикость и стихийность, не отличимую от беспредела полицаев. Но вызывает он лишь легкомысленные ассоциации с дурацкими анекдотами. Типа: "Сидит полицай у окна, борщ с горилкой наворачивает. А по улице ведут вешать партизана, которого он заложил. Полицай высовывается в окно: 'Петро! Петро! Ты шо, на меня обиделся?'" А в голове вертится мотивчик времен гражданской войны: "Мы красные кавалеристы, та-ра-рам. А командира нашего зовут Рустам". Донельзя карикатурный красный душегуб Рустам — лишь один из толпы отталкивающих, скучных, поглощенных охотой на баб и самогонку сябров, бродящих по экрану. Единственный настоящий оккупант — перепуганный мальчишка-немец, которого полонила жуткая немая бабизна. Выходит, белоруссы сами себя оккупировали? Во вступительных титрах режиссер упрекает их за то, что они — то ли недоделанные поляки, то ли неполноценные русские. Но так же неполноценен и фильм, заимствующий у модного кино — разрушение хронологической последовательности, у Тарантино — киллерский юморок персонажей, натужно пытающийся, как у Кустурицы, представить исторические катаклизмы буйством телесного "низа". Но когда "актуальный" набор переносится на экран средствами советского официоза 1970-х годов, невольно проникаешься правотой полицая, вразумлявшего в прологе коллегу, мечтающего о карьере режиссера: "Какое 'наше' кино? Не было белорусского кино! И никогда не будет!"
