В Малом зале консерватории сыграл сольный концерт пианист Яков Кацнельсон. Концерт из произведений старого французского мастера Жана Филиппа Рамо, прозрачного импрессиониста Клода Дебюсси, болезненного романтика Ференца Листа и грандиозного Рихарда Вагнера заставил ВАРВАРУ Ъ-ТУРОВУ пожалеть о том, что весь вечер не был отдан французскому импрессионизму.
Старых мастеров Яков Кацнельсон играет достаточно регулярно. Куперен, Люлли, Рамо, Бах — все это в его исполнении хорошо известно и любимо московской публикой. Старинные пьесы в версии господина Кацнельсона столь же элегантны, светски изящны, остроумны, сколь трогательны, лиричны и интимны. Услышать импрессионистов в его исполнении можно реже, что удивляет: кажется, ничто так не удается пианисту, как пастельные, расплывшиеся, теплые, как будто чуть забродившие тона французской музыки начала XX века.
В программе нынешнего концерта импрессионизм представляли шесть этюдов Клода Дебюсси. И если в "Хроматических последованиях" звук был, пожалуй, несколько более смазанным, чем этого хотелось от одного из самых острых, злых этюдов, то в "Украшениях" инструмент зазвучал так, будто его специальным образом подготовили, поместив внутрь колокольчики, флейты, клавесин и еще бог знает что, заставляющее рояль вытворять невероятные фокусы. А в "Противоположении звучностей" уже невозможно было ни добавить, ни убавить ни одного штриха, оттенка или интонации.
С пьесами из цикла "Годы странствий" Ференца Листа, сыгранными пианистом во втором отделении, дело оказалось несколько сложнее. С техническими сложностями, представляющими проблему для многих пианистов, господин Кацнельсон расправился довольно бойко. К тому же он играл чудесным звуком. Блестящие раскаты пассажей будто сверкали на солнце, а низкий регистр был совершенно бархатным, густым и наполненным. Но довольно быстро стало понятно, что если лишить все, пусть даже самые сложные, пассажи и извращения Листа той искренности, которая цепляла сильнее всего в исполнении Дебюсси, то они теряют свой смысл. Это даже нельзя поставить в упрек пианисту, ведь его старания были искренними. Но ничего не поделаешь с тем, что есть у каждого исполнителя, что называется, не его композитор. Чувствовалось это тем сильнее, чем более листовской была музыка Листа. Скажем, в "Мыслителе" и "Сонете Петрарки" или в листовской обработке увертюры к "Тангейзеру" Вагнера, когда музыкальная фраза часто оказывалась нелогичной, неподготовленной, как интонации диктора, читающего текст с телесуфлера. А стоило Листу прикинуться, скажем, Шуманом — как в пьесе "Канцонетта Сальваторе Роза",— и дела сразу налаживались: снова появлялись та самая легкость, остроумие, мягкая, незлая ирония и заинтересованность. Феерически это проявилось в прелестной пьесе "У ручейка" Листа, сыгранной пианистом на бис.
Ученик и ассистент Элисо Вирсаладзе, Яков Кацнельсон, однако, пианист совершенно другого толка. Ясности, определенности и бескомпромиссности своего знаменитого педагога он противопоставляет матовость, недосказанность, томление и сомнение. Но это совсем не означает, что его игра хилая, неуверенная или неэмоциональная. В этом даже есть определенная сила — играть вот так: кажется, не совсем точно, чуть не до конца, почти не в то время. Он очень сосредоточен во время игры, не злоупотребляет дешевыми приемами, не играет "на публику", и даже есть сомнения, "для публики" ли его игра. С одной стороны, он явно заигрывает со слушателями: все, что играет пианист, звучит удивительно выпукло, объемно. Его звук, кажется, вкусно пахнет и приятен на ощупь. Но при этом прелестном, подкупающем обаянии на выходе музыка получается какой-то отстраненной, одинокой и грустной. Расчет пианиста верен: устроенная как женщина публика обожает все недоступное.