Теснота нестихового ряда

В издательстве «Виртуальная галерея» вышло большое собрание Сергея Кулле — недооцененного поэта ленинградского андерграунда, одного из лучших мастеров русского свободного стиха.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Сергей Кулле — поэт не забытый, но не вполне прочитанный. Он оказался немного в тени своих друзей по так называемой филологической школе. Термин этот — не самый удачный, но закрепившийся в истории литературы — придумали впоследствии собиратели неофициальной поэзии. Никакой школы, общей системы поисков и стратегий, не было. Была компания студентов Ленинградского университета 1950-х, объединенная любовью к авангарду, алкоголю и разного рода эскападам. В 1960-х и 1970-х повзрослевшие участники этого содружества — Михаил Еремин, Леонид Виноградов, Владимир Уфлянд и другие — стали заметными фигурами подпольной литературы. Отчасти они были вписаны и в официальную советскую культуру через вторые профессии — переводчиков, редакторов, детских писателей. С Кулле получилось по-другому.

В первой половине 1960-х у него выходит четыре стихотворения в официальной печати и одна публикация в самиздате — в знаменитом «Синтаксисе», и на этом его литературная карьера, в сущности, заканчивается. Остается работа в институтской газете со смешным названием «Кадры приборостроению» и роль поэта, пишущего для себя и самого узкого круга друзей.

Кулле умер от рака в 1984 году — в возрасте 48 лет. С конца 1980-х в журналах и антологиях постепенно напечатали все его главные вещи. В 2001-м году крохотным тиражом вышла единственная небольшая книга. Спустя еще 20 лет оказалось, что от Кулле остался огромный архив. В этом томе, составленном поэтом и публикатором андерграунда Иваном Ахметьевым, представлена большая его часть: сотни текстов, включая черновики, прозаические наброски и фрагменты из записных книжек. Кулле открывается не как создатель нескольких десятков изящных стихотворений, но как автор со сложной поэтической биографией.

У тех из «филологов», что крепче всего вошли в поэтический канон, есть легко описываемая роль: Еремин — глубокий философ и радикальный новатор формы, Уфлянд — блестящий ироник, предтеча соц-арта, Лосев — меланхоличный интеллигент, наследник Ходасевича. Поэтическое амплуа Кулле — более трудноуловимое.

Легче всего говорить о форме его текстов. Кулле был одним из первых авторов в послевоенной поэзии, обратившихся к свободному стиху. Примерно тогда же начинали Владимир Бурич, Геннадий Алексеев, Геннадий Айги. Но у этих очень разных авторов свободный стих был вещью немного экспортной — попыткой писать русскую поэзию с европейским акцентом. Тексты Кулле не похожи на перевод ни в малейшей степени. Зато он отчетливо наследовал прерванной традиции Серебряного века — Блока, Кузмина, Хлебникова,— но наследовал особым образом.

Сейчас, когда свободный стих стал в русской поэзии языком привычным, стерлось ощущение его странности. Дело в том, что в традиции, ориентированной на силлаботонику, верлибр работает двусмысленным образом. С одной стороны, в нем есть некоторая профанизация, нисхождение поэтической речи в обыденную. С другой — в отказе от привычных средств, метра и рифмы, гораздо ощутимее становится сама возвышенная субстанция поэтического. Русский верлибр — стиль не средний, а балансирующий между крайностями. Кулле тонко чувствовал эту динамику и в своих лучших вещах доводил ее до тихого блеска.

Что происходит в его стихах? Герой приходит в участок менять паспорт, скорая помощь едет спасать больного, команда побеждает в футбольном матче, девушки идут мимо кондитерской фабрики и думают о конфетах, друзья собираются из Ленинграда в Москву и волнуются перед поездкой. Эти сюжеты могли бы выглядеть банальными или нелепыми, но чарующий ритм приостанавливает уже готовую сорваться усмешку — она кажется неуместной грубостью. Они могли бы говорить о неуловимой красоте обыденных вещей, но и это не так: типические картины едва уловимо сдвинуты, привычный мир превращается в мир чудной.

Советский Союз ранних стихов Кулле — волшебная страна, где все волнующе, трогательно и немного смешно, где хороши все — милиционеры, рабочие, поэты, где каждая банальность прекрасна. Один из лейтмотивов его стихов — фантазии о путешествиях в далекие страны. Но хотя Кулле и изъездил весь Союз, далекие путешествия оставались невозможной мечтой, и мир вокруг себя он превратил в такую же фантастическую территорию. В своих стихах он выстроил лукавую книжную утопию — не имеющую никакого отношения к советскому утопизму, но сравнимую, скажем, с Египтом «Александрийских песен» Кузмина — главного верлибрического цикла русского модерна.

Такой притворно-наивный, но одновременно по-настоящему романтический взгляд сложно сохранять долго. Он не терпит разочарования. Все лучшие стихи Кулле написаны молодым человеком — между 20 и 30 годами. Слишком ироничные, они не вписывались в официальное шестидесятничество, но отчетливо резонировали с оттепельной нотой.

В 1970-х и 1980-х воздушный мир Кулле постепенно сжимается. Остается мир совсем маленький — жена, друзья, кошка, тоска по покойным родителям, прогулки по Питеру, смена времен года, простые мудрости и печальные каламбуры, случайно приходящие в голову. Сами стихи становятся будто бы делом привычки. В них нет изящества и легкости, а есть явная разочарованность и чувство утраты. Вторая половина книги читается как хроника писательской драмы — драмы умного и тонкого автора, талант которого требовал недоступного ему простора и, удивительно быстро раскрывшись в юности, оказался неприспособленным к жизни в условиях спертого воздуха.

Сергей Кулле. Так и все относительно в мире. М.: Виртуальная галерея, 2021