выставка современное искусство
В Париже в церкви Сен Луи де ла Сальпетриер открылась выставка Валерия Кошлякова "Империя культуры". Рассказывает ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
Валерий Кошляков, вероятно, один из немногих по-настоящему известных на Западе русских художников. После прошлогодней Венецианской биеннале, где он представлял Россию, ему предложили сделать сразу несколько "музейных" проектов, в том числе в Париже. Церковь Святого Людовика, где проходит выставка, находится на территории госпиталя Сальпетриер, это большой собор XVII века, с гигантским куполом и восемью "лепестками" капелл, окружающими подкупольное пространство. Службы в нем не проходят, и последние годы собор используется для экспозиций современных художников. Предшественником Валерия Кошлякова здесь был Ансельм Кифер, художник, с которым его часто сравнивают.
Выставка представляет около двадцати работ. Это изображения архитектуры и скульптуры в масштабе едва ли не один к одному — Нотр-Дам, Флорентийский собор, Парфенон, римские акведуки, ордерные детали, гигантские лица античных статуй. Еще ни о чем не думая, не задавая никаких вопросов, ты останавливаешься перед ними, пораженный точностью того, что видишь. Конечно, Нотр-Дам, или Парфенон, или Флорентийский собор выглядят иначе. Их линии не расплывчаты, они не руинированы, и оптика обычного зрения видит их точнее и конкретнее.
Уже потом начинаешь думать, почему так. Художник рисует памятник едва ли не в натуральную величину — зачем? Его живопись словно стремится сравниться с архитектурой. В церкви Сен Луи это свойство даже усилено, потому что живопись не на стенах. Она стоит отдельно, опираясь на некое подобие строительных лесов, и выглядит как росписи, сошедшие со стен. Это странное сочетание дерзания и смирения, дерзания — потому, что она посягает на то, чтобы стать архитектурой, смирения — потому, что помнит, что это невозможно. Плоскость не может стать пространством, нарисованное — вещью. Руинированность его живописи — разорванный картон, зияния пустот, ломающиеся строительные леса — манифестация как раз этого смирения. В конце концов за любым рисованием объекта (равно как и его описанием) стоит желание его присвоить. Кошляков донельзя обостряет это желание, это комплекс — увидеть Парфенон и сделать его своим, и невозможность это сделать.
И все равно непонятно, почему это так действует. Почему, глядя на его изображение, скажем, статуи Марка Аврелия, чувствуешь, что оно точнее, острее передает твое впечатление об этой статуе, чем то реальное изваяние, которое стоит на Капитолийском холме в Риме.
Тому есть одна русская причина. Не знаю, на всех ли это действует одинаково, но на меня именно так. В университете я пять лет изучал памятники мирового искусства без всякой надежды их увидеть. Я учил их по фотографиям, чертежам и картинам художников прошлого, я очень хорошо представлял себе, как они выглядят, как располагаются в городе, как к ним подходить, я знал, что о них написали триста, двести, сто лет назад, но при этом я ясно отдавал себе отчет в том, что это — виртуальные объекты и в реальности их увидеть невозможно. Мы видели величайшую архитектуру — храм в Пестуме и Парфенон, Нотр-Дам и Триумфальную арку в Париже, мы восхищались, понимая, что в реальности этого увидеть нельзя.
И мы представляли их фантастически прекрасными. В них проецировалось так много — и романтика дальних странствий, и тоска по свободе, и чаадаевская историософия, заставлявшая так остро сожалеть, что вот у нас ничего этого не было — ни античности, ни готических соборов, ни Ренессанса, и поэтому-то как раз мы и сидим здесь, при большевиках, без всякой надежды это все увидеть. Это был Храм Небесный за железным занавесом. Никакая реальность, вообще говоря, не могла дотянуть до этого невыразимо прекрасного образа.
Она и не дотянула. Трудно передать то ощущение разочарования, которое испытываешь, увидев эти вещи на самом деле. Как, вот эта резная шкатулка из пластмассы "под камень", стоящая на изрядно пролысевшей от туристов траве,— это Нотр-Дам? Вы шутите. Это неправда. Вы спрятали настоящий Нотр-Дам. Это макет для туристов. Тот был грандиозный, темный и величественный. Он вырастал до неба и небо закрывал. Он видел восемьсот лет европейской истории, величественной и страшной, его лик почернел, но не утратил внутреннего божественного света. Куда вы его дели?
Валерий Кошляков, мне кажется, и воссоздает тот образ архитектуры, которую хочешь увидеть и никак не получается. Его очень трудно воссоздать — он огромен. Никакой холст не в состоянии вместить всего впечатления от него. И никакая память тоже. Художник как будто говорит: я не могу вспомнить все то, что я могу показать,— это лишь фрагменты, руины этого грандиозного образа, который и есть подлинный Нотр-Дам. Но я очень стараюсь, я строю леса, я подшиваю все новые куски картона, чтобы вместить этот образ. Конечно, это все равно фрагменты. И эти фрагменты полны утрат фактуры, темных провалов, в них исчезают целые порталы и башни. Это даже не фрагменты впечатлений, это их руины. Но по этим руинам впечатление воссоздается.
Выставка эта отчасти сродни молитве о даровании той "империи культуры", которой в реальности нет. Я бы даже сказал, что живопись Валерия Кошлякова, почти монохромная, с острыми белыми мазками на месте теней, напоминает иконопись. В ней есть экстатический момент, и поэтому она уместна в храме. Но кроме всего этого она просто очень русская. Мандельштам считал нашей чертой "тоску по мировой культуре". Кошляков рисует, как мировая культура дана, а тоска не проходит. Полученное оказалось меньше, чем ждал.
Империя культуры — это был рай. Теперь в рай можно долететь на самолете, вопрос в цене билета. Но рай, в который можно слетать и вернуться назад, разочаровывает. Он как-то меньше, чем тот, куда попасть нельзя.