спектакль гастроли
В воскресенье оперная труппа Мариинского театра представила в стенах Тихвинского Успенского монастыря "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии" в честь возвращения в Успенский собор обители Тихвинской иконы Божьей Матери. Этот спектакль должен был стать кульминацией выездной программы театра в рамках XII международного фестиваля "Звезды белых ночей". В Тихвин отправилась АННА Ъ-ТАРАСОВА.
Самой идее дать "Китеж" в Тихвине, на родине Николая Римского-Корсакова, в год 160-летия со дня его рождения было бы достаточно для успеха. Однако дополнительные обстоятельства должны были сделать представление и вовсе прекрасным культурно-политическим жестом, превратив главное оперное сочинение композитора в мистерию национального духа, под стать "Парсифалю". Литургический пласт оперы — о спасении в Небесном Иерусалиме, о Фаворском свете и Софии Премудрости Божьей — выходил на первый план. На то и была рассчитана новая постановка (в самом театре "Китеж" идет в версии Дмитрия Чернякова) Алексея Степанюка, который уже ставил в 1993 году в Мариинке "Садко" Римского-Корсакова. Театром под открытым небом стала площадь между внутренними и внешними стенами Тихвинского монастыря, а сценой — луг у монастырского пруда напротив знаменитой "пятигнездной" звонницы XVII века. Так что действие в Великом Китеже, как и сказано в либретто Владимира Бельского, буквально разворачивалось возле Успенского собора с его чудотворной иконой, в обители, действительно спасавшей горожан пусть не от татар, но от шведов и поляков. Более того, в пруду, которому досталась роль озера Светлый Яр, с помощью спецэффектов отразился бы невидимый град, а призрак Княжича приплыл бы к Февронии по воде, в ладье, почти как Лоэнгрин. Таким образом, Римский-Корсаков был бы явлен миру сразу в двух своих неявных ипостасях: религиозного философа и тайного вагнерианца. Однако такой трактовке воспротивилась природа, представляя, видимо, другую, языческую или пантеистическую, партию интерпретаторов "Китежа".
Спектакль должен был начаться в семь вечера. В 18.00 в Тихвине вовсю лил дождь: по слухам, у местных властей не хватило денег на обещанный разгон туч. Техническая служба театра пребывала в глубокой растерянности, по соборной площади прогуливались уже загримированные китежцы, татары отсиживались в трапезной. "Даже если начнут, на колени становиться не станем — 'сцена' мокрая",— хорохорились стрельцы, и это звучало по-партизански гордо. У автобусов нервно курили телевизионщики с канала "Культура" — срывалась прямая трансляция. Оставалось надеяться на Чудотворную — и чудо все-таки случилось. Тучи рассеялись, показалось солнце — решили начинать спектакль. С началом, правда, запоздали почти на два часа: намокла и закапризничала аппаратура. Нетерпеливая публика время от времени принималась аплодировать, ее вежливо просили подождать еще ну совсем чуть-чуть. Наконец, из ворот звонницы появился Святослав Бэлза и стал что-то говорить, то и дело разводя руками. Обращался он, очевидно, к телезрителям, поскольку "живой" публике слышно не было ничего — подмоченные репродукторы зловеще молчали. "Мужик, громче говори — тебя в бинокль не слышно!" — кричали из импровизированного партера. Сообщив зрителям канала "Культура" все, что он думает о Римском-Корсакове, "Китеже" и тихвинской погоде, Святослав Игоревич удалился. За дирижерский пульт встал Сергей Калагин, замещавший заболевшего Валерия Гергиева, заиграли "Похвалу пустыне", собрать цветочки на лужок уже вышла Феврония (Млада Худолей), как вдруг из усилителей послышался оглушительный треск, напоминающий короткие автоматные очереди. "А, это татары наступают",— прокомментировали сзади. Треск нарастал, заглушаемый хохотом аудитории. "Все ближе татары",— не унимался комментатор. Феврония уже успела собрать все цветочки. "Уважаемые дамы и господа, это была проверка звука. Идет запись на телевидении. Сейчас опера действительно начнется",— донеслось из репродуктора. "Фальстарт,— сочувственно протянул комментатор.— Цветы-то обратно втыкай!" Второй дубль прошел относительно мирно, без артобстрелов, разве что в первом акте было почти ничего не слышно, запаздывающая на несколько минут телезапись передавала взрывы громового хохота, а всполошившиеся ласточки ("Низко летают, к дождю",— оптимистически приговаривали в "партере") иногда перекрикивали хор.
И все же, несмотря на полную катастрофу со звуком, шоу явно удалось. Естественные "декорации" сделали свое дело. Феврония в веночке на настоящем лугу и подъезжающий к ней на настоящем коне Княжич (Виктор Луцюк) смотрелись как персонажи с картин Михаила Нестерова, а безумный предатель Гришка Кутерьма (Николай Гассиев) напоминал юродивых Василия Сурикова. Стрельцы в чем-то рябушкинском и татары в чем-то рериховском довершали картину полного погружения в эпоху — не столько татаро-монгольскую, сколько символистскую, времен позднего Римского-Корсакова. Самыми сильными мизансценами оказались те, в которых была задействована звонница: с нее обращались к народу Гусляр (Евгений Никитин) и Отрок (Екатерина Семенчук), а когда клубы алого и синего дыма вырывались из ее пролетов, заволакивая монастырские стены, гибель Малого Китежа казалась трагически достоверной, как в голливудском блокбастере. К третьему акту "простуженные" микрофоны и усилители окончательно откашлялись, и стало слышно, как изумительны, вопреки нечеловеческим условиям, Млада Худолей, Николай Гассиев, да и вся труппа в целом. И хотя после "Сече при Керженце" вновь полил дождь, принявший, видимо, сторону татар, оркестранты ушли, спасая инструменты, а доигрывать последний акт в сокращенной версии (уже без явления в ладье Княжича-Лоэнгрина) пришлось в сопровождении синтезаторов, финальное "Радость вечна" было допето, и Мариинский театр, несомненно, заслужил орден Мужества за этот патриотический подвиг.