Пока он был жив, мы, безусловно, оставались в России воистину многонациональным обществом, потому что Резо Габриадзе, умерший вчера в Тбилиси на восемьдесят пятом году жизни, столь же безусловно был грузином, сколь и важной частью европейского культурного пейзажа. В этом качестве он останется неотъемлемой составляющей русской культуры XX века.
Резо Габриадзе на открытии выставке в Музее Москвы в 2016 году
Фото: Дмитрий Коротаев, Коммерсантъ / купить фото
Резо Габриадзе на открытии выставке в Музее Москвы в 2016 году
Фото: Дмитрий Коротаев, Коммерсантъ / купить фото
Этот век заканчивается, как и положено веку — заканчивается со смертью тех, кто его создавал. Нам остается только… Прежде всего, нам очень много что от них остается.
Казалось бы, какая простая и незамысловатая жизнь. Резо Леванович очень хорошо изложил ее первую половину в автобиографическом мультфильме «Знаешь, мама, где я был?». Его действие происходит в послевоенном Кутаиси, и так отчетливо, щемяще нарисовать послевоенную Грузию мог только очень крупный художник-график. Только в этом качестве Габриадзе мог бы быть мировой знаменитостью, и он ею, в сущности, и стал во второй половине своей долгой и простой жизни — но не графиком, точнее, не только графиком. Многие добиравшиеся до Тбилиси (до Кутаиси после СССР добирались уже немногие) видели знаменитую башню театра марионеток Габриадзе и афиши диковинных представлений в этом театре — «Сталинград», «Бриллиант маршала де Фантье», «Рамона». Некоторые видели эти спектакли, причем не только в Москве, театр Габриадзе немало для театра марионеток гастролировал — в этом мире еще есть место даже для театра марионеток, а не только для компьютерной графики. «Сталинград» видели, например, в Нью-Йорке — и New Yorker признал эту совершенно пронзительную историю жизни людей, лошадей и муравьев в городе на Волге в 1943 году спектаклем года. И я тоже признал. А знаете, почему? Потому что моими глазами это не увидеть, а идеально грузинскими глазами Габриадзе — можно, и можно даже нарисовать и рассказать словами, и это станет событием в моей жизни.
Если говорить о Габриадзе как о художнике, то главное, что ему удалось,— делать почти из всего простого и незамысловатого, чем он занимался, события в чьей-то жизни.
Что, например, может быть проще и незамысловатее, чем точнейшее в своей эстетике предсказание будущего всей постсоветской цивилизации в сценарии фильма «Кин-дза-дза» — а ведь это было сделано еще тогда, когда вечная, неуничтожимая и от начала времен существующая Грузия оставалась, прости Господи, Грузинской ССР. Или, например, рассказать о летчике по прозвищу Мимино. Или воскресить для нас мир, который рисовал Пиросмани, в фильме «Не горюй!» — странном, непонятном, как бы озвученном нам на совершенно другом языке, который мы — о чудо! — откуда-то знаем, но неточно. В этом языке есть слова, составленные из тифлисской придорожной пыли в августе, из мягких холмов, из темноты духана, из жести, заплатами из которой чинят персидские сложносочиненные балконы в тбилисских падающих внутрь дворах-ущельях, из хлеба пури и тусклых ламп в ночных лавках, в которых его продают, из бедности и поэзии, из лаконичности и воодушевления, из заученных слов грузинской песни, в которой не понимаешь ни слова. Эти слова и чужие, и свои — это и есть часть нашей русской речи, часть нашей культуры, от которой Грузия неотъемлема — и остается сама собой, не частью, а целым.
Можно написать целую книгу о том, что такое для России Грузия и кто был для российской культуры Габриадзе. Думаю, что теперь такую книгу будут пытаться писать, хотя сам Резо Леванович наговорил-написал не одну такую книгу, а еще больше таких книг нарисовал. Мне сложно сказать, чем Габриадзе был для грузинской культуры (полагаю, очень многим — он очень органичное явление этой культуры), еще сложнее что-то судить о культуре мировой (мир слишком велик, чтобы о нем судить). Но России Габриадзе оставил так много, что при слове «Грузия» в России его всякий образованный русский вспомнит пусть на полсекунды, а все же быстрее, чем вспомнят Сталина — в этом чудо Габриадзе, которое еще долго не закончится. Да, мы идеализируем Габриадзе. Но он-то, безусловно, достоин того, чтобы его идеализировать — и при жизни, и сейчас.