Маша решила не упускать ни одной секунды.
— Папа,— говорит она,— а можешь быстрее?
Второй раз меня об этом просить не надо.
— А еще быстрее?
На узкой улице, заставленной машинами, я уже перешел на пятую.
— А еще? А то ты медленно едешь, Ванюшке не нравится.
Ее полуторалетний брат не шевелясь сидит рядом с ней. Детский психолог, окажись он сейчас, не дай бог, в этой безумной машине, поглядев на Ваню, постарался бы сказать что-нибудь умное. Например, "что вы хотите, ребенок познает мир". А мне кажется, Ваня сидит и думает:
— Ничего себе! И он мне еще говорит: туда не ходи, сюда не ходи!
— Ваня, ты хочешь, чтобы папа поехал быстрее? — спрашивает Маша брата.
— Да! — подтверждает тот.
Вообще-то он сейчас на любой вопрос отвечает "да"! И Маша хорошо знает об этом.
— Папа, давай быстрее!
Спокойно, я понимаю, что я везу детей. Но мне кажется, что пока ситуация в пределах нормы. И я прибавляю.
— Папа,— говорит Маша, помолчав еще секунду.— А теперь отгадай загадку. Машина в реке, Маша ловит рыбу на береге (ударение на последнем слоге). Что это?
Вот тут я чуть не роняю руль из рук.
— Это,— наконец подавленно отвечаю,— я по просьбе моей дочери ехал все быстрее и быстрее.
Она кивает. Давно я так не попадался. Со взрослыми-то я бдительность не теряю.
Художник Мейтув где живет, там и трудится. Дома у него мастерская. Все стены увешаны результатами работы. Он художник непростой, работает со всяким мусором, начиная с битых блюдец и заканчивая сгоревшими микросхемами. Все эти сокровища с особой педантичностью, которая и не снилась ни одному бомжу, живущему на свалке, разложены у него в большой светлой комнате по полочкам и ящичкам.
Маша осмотрелась и обрадованно сказала:
— Вот она, птичка!
— Где? — переспросил я.
— Да вот же!
Я смотрю и ничего не вижу, кроме мутных медицинских склянок да десятка с любовью отрезанных голов пластмассовых пупсов после курса химиотерапии (лысых то есть).
— Да нет, папа! — с досадой говорит Маша.— Вон там!
Наконец за грудой ржавых гвоздей и погнутых ключей я вижу два, нет, сразу четыре чучела маленьких попугайчиков.
— Птичку берем с собой! — говорит Маша.
— Да нет! Пусть живет тут,— отвечаю я ей.
— Она здесь погибнет,— резонно отвечает мне дочь.
— Возьми, Маша, попугайчика,— ласково говорит ей художник.
— Тогда двух,— уверенно заканчивает дочка.
— Второй мне и самому нужен,— в голосе художника появляются стальные нотки.
Я его понимаю. Посмотрел бы я на вас, если бы вас в одночасье лишили куска хлеба.
— У вас, кстати, нет тел Барби? — озабоченно спрашивает художник.— У меня есть предчувствие, что в какой-то момент они могут очень пригодиться в работе.
Следующие полчаса Маша тихо перебирает клавиши пианино в соседней комнате и смотрит в темное окно. Рядом лежит разноцветный попугай. Маша начинает негромко петь:
— Вот окно, оно закрыто, я пою, я немного сердита...
Потом мысль ее уносится куда-то очень далеко, и песня заканчивается минут через пять словами:
— И скрипка упала уже...
Маша умолкает и роняет голову на клавиши. Потом встает и кланяется.
Вообще-то я, честно говоря, поражен происшедшим. Я думаю, что на нее чудесным образом повлияла атмосфера этой квартиры. Надо срочно развивать эти способности, мелькает паническая мысль. Если, конечно, не все еще потеряно...
— А еще споешь? — ошарашенно спрашиваю я.
— Нет, не могу,— с сожалением отвечает она.— Ты же буквы убрал.
А я и в самом деле убрал с пианино тетрадь с нотами. Мне казалось, она будет отвлекать ее. А она смотрела не в окно, а в эту тетрадь и представляла себе, что читает стихи.
— Ладно, папа,— говорит она.— Поменяй моего попугая на здорового. А то у этого ножка отвалилась. И мы поедем домой. Только ехать будем очень быстро, понял?