В Большом зале консерватории Даниэль Баренбойм сыграл три последние фортепианные сонаты Бетховена. Концерт памяти пианиста и педагога Дмитрия Башкирова стал сенсационной кульминацией урезанного московского сезона, считает Юлия Бедерова.
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лебедев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лебедев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лебедев / купить фото
По словам организатора концерта президента фонда «Музыкальный олимп» Ирины Никитиной, замысел московского выступления Баренбойма родился из их давних творческих и дружеских отношений и во многом обязан пандемии: из двух пунктов запланированных гастролей в Азии остался один, и в графике появилось окно. «Раз уж вы все равно летите на Восток, почему бы не остановиться в Москве»,— предложила Никитина, и Баренбойм, последний раз выходивший на московскую сцену с сольной фортепианной программой в 1965 году, согласился. Правда, путешествие оказалось непростым: «Бюрократии в мире становится все больше, искусству — все сложнее». Но сначала пришло известие о смерти Дмитрия Башкирова, с которым Баренбойма с юности связывали близкие профессиональные, а потом семейные отношения: он женат на дочери музыканта Елене Башкировой.
В планах фонда теперь — российский и европейский концерт пианистов-звезд, учеников Башкирова. А выбор нынешней программы для Баренбойма не стоял: прощальные страницы «интимного дневника Бетховена» — единственно возможная музыка для прощания с мастером. Три последние сонаты были сыграны со строгой и интимной интонацией, сквозь фирменный певучий звук Баренбойма просвечивал как будто потусторонний и в то же время теплый свет в неслыханном количестве, изменчивости и тонкости нюансов. Все закончилось овациями, и Баренбойм обратился к публике по-русски: «После последней сонаты невозможно играть на бис».
Казалось, что после этой сонаты, такой, какой она была тем вечером, больше совсем ничего невозможно играть. Но нет: на следующий день на мастер-классе в консерватории две из трех сонат прошлого вечера плюс Семнадцатая зазвучали в исполнении студентов Антона Вереницына, Александра Захарова и Алихана Кундухова. Часть публики, ожидавшая концептуальных разговоров, была немало удивлена тщательностью и подробностью узкоспециальной, технической работы мастера над детским звуком и бетховенским текстом. Феноменальный музыкант и педагог, Баренбойм в течение трех часов бережно, азартно и внимательно, по мотивам, тактам и отдельным звукам проработал с каждым пианистом всего по несколько страниц. Казалось, он просто учил играть на рояле, и секретов мастерства мы не узнаем. Но из рабочих диалогов постепенно вырисовывался свод несложных правил. Вот эти выдержки из краткого катехизиса Баренбойма (публикуются впервые; язык общения был английский, только этим и традицией, идущей от Шумана, объясняется обращение на «ты»): «Читай ноты не так, как ты читаешь книгу или газету. Следи за изменениями. Смотри в музыку. Знай тональность, не забывай, где ты сейчас. Звук у рояля гаснет, играй с иллюзией длящегося звука. Оркеструй пальцами. Подстраивай собственные чувства под нотный текст, а не наоборот. Чувства точнее, когда время математически рассчитано. Не будь сентиментален. Если смотреть наверх, можно не уследить за тем, что играешь. Помни, что рояль горизонтален».
С одной стороны, если бы все было так просто, не нужен был бы Баренбойм с его запредельным звуком и соотнесенностью микроскопических деталей и конечной формы с бесконечным временем. С другой — надо же с чего-то начинать. В сущности, его игра ясно основывается на этих простых принципах. Это слышно и в записи, как раз недавно на Deutsche Grammophon вышли 13 дисков всех сонат, записанных во время карантина в зале Булеза в Берлине. Здесь чувство невозможно точно, его изменения уводят далеко, но не дают забыть, где мы сейчас. Музыка становится видимой, за красками рояля слышна иллюзия идеального оркестра, а то, что принято называть «глубиной» или «высотой», происходит из бесконечных, многоярусных, разнонаправленных и разномерных, но в пространстве сочинения единых горизонталей. Такими горизонталями станут у романтиков песенные циклы-путешествия сквозь внутренний ландшафт. И таким путешествием — «к далеким возлюбленным», если пользоваться музыкальной метафорой Бетховена из его Тридцатой,— Баренбойм делает последние сонаты. Пение его инструмента прямо ведет к воспоминаниям о близком и ушедшем и к финалу, который для Баренбойма означает «конец одного из самых эпических путешествий в западном искусстве и нашу встречу с самими собой».