"Картина у меня почти всегда состоит из двух элементов, один из которых это воспроизведенная тем или иным способом фотография, второй — нечто вторгающееся в фотографическое пространство", — точнее, чем описал свой прием сам Эдуард Гороховский, пожалуй, и не скажешь. Это "нечто вторгающееся" пробегает строками письма поверх старинного, где-нибудь начала XX века, "Семейного портрета", мельтешит полосами "Телепомех" во время матча Карпов--Каспаров, заливает красной краской "Бывший портрет" неизвестной дамы. Словом, нагло лезет в картину, мешает видеть. Что-то тут вечно замазано, заклеено, вырезано — и это наводит на мысль о цензуре. Одна из фотограмм так и называется: "Редактура". Значит, надо читать между строк и видеть между слоями краски — правда ведь все равно просвечивает.
Помня, что Эдуард Гороховский — столп московского концептуализма наряду с Ильей Кабаковым, Виктором Пивоваровым или Эриком Булатовым, одна из ключевых фигур в искусстве семидесятых, правду эту понимали обычно в плане политическом. Взять хоть "2488 портретов Ленина": из тысяч маленьких ленинских головок складывается канонический образ Сталина — классическое соцартистское сочинение, иронический курс краткой истории ВКП(б). И казалось, что искусство Гороховского — сплошные игры с идеологией, ее образами (вожди, "тройки", враги народа, почетный караул), плакатным языком и нехитрыми приемами фотомонтажа, доставшимися по наследству и от конструктивистов, и от тех, кто лихо ретушировал партийную историю в конце 1930-х.
Но сейчас, когда Гороховского чествуют ретроспективой к 75-летию в Русском музее, когда концептуализм объявлен "нашим всем" второй половины XX века, когда что дореволюционные снимки, что портреты вождей — все одно ретро, образчики давно умерших стилей, — сейчас эти монтажи воспринимаются вне идеологии. Оптически — как изящные постмодернистские обманки. Элегически — как того, наверное, хотел бы художник: "Я люблю фотографию — для меня это целый мир символов ушедших или уходящих людей с забытыми судьбами и жизнями". И просвечивает в них уже что-то иное, не политическое, а ностальгическое, и какая-то иная, не злободневная, может быть, вечная истина зияет.
АННА ТОЛСТОВА