— Расскажите, как возник этот проект для фестиваля "Черешневый лес"?
— В 1980-х годах я ставил "Чайку" в "Одеоне". Меня туда пригласил Джорджо Стрелер. Нину Заречную играла Жюльетт Бинош, совсем молоденькая. Авангард Леонтьев работал у меня ассистентом. Здесь, в Москве, была тогда такая голодуха, а там мы два месяца пили пиво, работали, гуляли. Спектакль шел два года, каждый сезон по тридцать представлений. Питер Брук его посмотрел, Картье-Брессон смотрел, Стинг тоже. И мне очень хотелось тот спектакль привезти сюда. Но пока мы искали возможности, спектакль отыграли: там же не репертуарный театр, актеры разошлись.
— Вы захотели вернуться именно к этой же пьесе?
— Продюсер Давид Смелянский давно предлагал мне что-то сделать. И вот теперь возник этот фестиваль, и появилась возможность объединить усилия и опять сделать "Чайку". Каждый раз когда я вижу какую-нибудь постановку Чехова, особенно "Чайки", мне хочется самому ее поставить.
— А вы много видели постановок "Чайки"?
— Не так чтобы очень много. Я так скажу: я видел много первых актов. Потом уходил, поэтому никогда не видел, как другие режиссеры ставят конец пьесы. Кроме одного раза: на захаровской "Чайке" в "Ленкоме" досидел до конца.
— Вы с тех пор, с 1980-х, перечитывали пьесу?
— Нет, ни разу. Я мало читаю пьесу, когда ее ставлю. Я читаю до начала работы, а потом уже стараюсь глазами не читать, чтобы она сама проросла внутри. Знаете, в одиночестве читать пьесу неинтересно. Надо, чтобы ее читали люди, индивидуальности. Надо, чтобы это были интеллигентные, думающие, веселые люди. Когда именно такие люди читают Чехова, они могут раскрыть секреты текста.
— Интеллигентный, думающий, веселый. Можно ли сказать, что это формула вашего идеального актера?
— Интеллигентный клоун — вот моя формула.
— В "Чайке" у вас есть персонаж, который вам близок и понятен больше, чем все остальные?
— Все они мне близки. Это все равно что спросить, какая вам больше нравится мелодия в симфонии или какой инструмент в оркестре вам ближе. Во всех чеховских пьесах — переплетение несочетаемых людей, соединение низкого с высоким. Передать эти противоречия и эту гармонию и означает найти ту музыку жизни, ради которой опять и опять ставятся пьесы Чехова.
— Я-то ожидал, что вы скажете — Тригорин. В ваших мемуарах часто проскальзывают тригоринские интонации.
— Ну, конечно Тригорин интересен и близок. Хотя книжки были написаны давно, все на свете меняется. Могу сказать, что прежде всего мне интересен Антон Павлович во всех его проявлениях. Какие у него точные замечания обо всем на свете! О женщинах, о вине, о деньгах, об искусстве, да обо всем! Для меня важнее всех откликов, что сказал бы о спектакле сам Чехов.