«Один правозащитник пишет донос на другого. Нормально это?»

На прошлой неделе Общественная наблюдательная комиссия (ОНК) Москвы большинством голосов проголосовала за исключение одного из самых активных своих членов — политконсультанта Марины Литвинович. Этого потребовал один из членов комиссии — он посчитал, что госпожа Литвинович разгласила данные следствия по делу оппозиционерки Любови Соболь. Уже после голосования на сайте ОНК появилось заявление, что Марина Литвинович «неоднократно нарушала кодекс этики» и «намеренно политизировала институт общественного наблюдения». В интервью “Ъ” госпожа Литвинович назвала эти претензии домыслами, которые «не подтверждаются никакими документами». По ее мнению, настоящая причина исключения — привлечение общественного внимания к тем условиям, в которых оппозиционеры отбывали административный арест по «митинговым» делам. Кроме того, она рассказала, с какими трудностями сталкиваются заключенные в «Лефортово» — и почему депутатам Госдумы следует задуматься об улучшении бытовых условий в СИЗО.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

— Согласно официальной позиции руководства ОНК, вас хотят исключить за ряд нарушений — от разглашения данных следствия до использования полученной в СИЗО информации в ущерб арестованным. Кроме того, говорится о «политизации института ОНК». Что вы думаете об этих претензиях?

— Смотрите, в январе — еще до митингов — наша комиссия вынесла мне предупреждение. Причиной стала бумага из СИЗО «Лефортово» — о том, что я навязывала адвоката обвиненному в госизмене. В «Лефортово» действительно есть очень пожилой ученый, очень больной, я к нему много раз ходила (вероятно, речь идет об 69-летнем жителе Владивостока Викторе Королеве.— “Ъ”). И каждый раз, когда члены ОНК спрашивали, чем помочь, он говорил: «Найдите мне адвоката». Насколько я понимаю, адвокат, который сейчас у него есть, был дан ему следователем. И этот адвокат, как мне кажется, не совсем защищает права человека, а скорее помогает следователю этого человека посадить.

Я связалась с адвокатом из правозащитной «Команды 29», передала его контакты сыну этого ученого. Прошел, наверное, месяц, и я узнала, что с этим адвокатом никто не связался. Я позвонила сыну ученого — а он стал меня обвинять и говорить, что нашел другого адвоката. Я спросила, уверен ли он, что тот не будет помогать следователю? Сын ученого начал говорить: «Вы на меня давите». В итоге он написал жалобу, что я навязываю ему адвоката, и взял двух других защитников.

Спустя некоторое время я снова общалась с ученым в СИЗО. Он заявил, что его защитники непрофессиональны, что он от них отказался, и опять попросил найти ему адвоката. Но так как его сын на меня кричал и угрожал, я отказалась от взаимодействия по этому вопросу.

После этой истории в «Лефортово» нам запретили говорить с арестованными об адвокатах.

Теперь мы можем спросить лишь: «Есть ли у вас адвокат?» По любому другому вопросу о защитниках нас прерывают присутствующие сотрудники ФСИН.

Хотя многие там пытаются поговорить с нами об адвокатах — например, пожаловаться на них. Фактически многих людей оставляют наедине с адвокатами, которые им даны изначально. Чаще всего этого назначенные защитники, которые взаимодействуют со следствием.

— Чем для вас закончилась история с тем предупреждением?

— Насколько я поняла, меня уже в тот день хотели выгнать из ОНК, чтобы я на будущих митингах никому не мешала и не ходила по отделам полиции. Но не смогли, потому что как-то неубедительно все это было изложено. Получилось так, что продолжила работать. И в ЦВСИГ в Сахарове (из-за нехватки мест в ИВС задержанных на массовых акциях в Москве отправляли в Центр временного содержания мигрантов.— “Ъ”) я прямо чувствовала, как «мешаю работать» сотрудникам полиции. Я там провела 12 часов, обошла всех 812 человек, поговорив с каждым. И мне кажется, что эта история с Сахарово, когда я обеспечивала людей водой, гигиеническими принадлежностями и тапочками, стала последней каплей.

— Но поводом стало не Сахарово, а разглашение данных следствия по делу Любови Соболь…

— Интервью «Дождю» (об уголовном преследовании госпожи Соболь.— “Ъ”) было в декабре. С тех пор у руководства ОНК было много времени на предъявление претензий. Мне кажется, это интервью — единственный формальный предлог, который они смогли найти. Предположим, что я действительно разгласила данные следствия на «Дожде», но тогда об этом должен быть документ от следователя. Такой бумаги нет.

Остальное, что указано в качестве нарушений,— это домыслы.

Обычно претензии поступают от руководства изолятора. А здесь заявление на меня написал член ОНК.

Представьте себе: один правозащитник пишет донос на другого правозащитника. Нормально это? У правозащитников в крови должно быть, что доносы писать нельзя.

— Были ли какие-то намеки со стороны руководства ОНК, что такой исход возможен?

— Да, после первого предупреждения мне сказали: «Будьте поосторожнее». Но что в моей деятельности значит «быть осторожней»? Я продолжала делать то, что делаю. В Сахарово я ведь тоже ничего не нарушала — просто сделала так, что у людей улучшились условия. Я выполняла работу правоохранительной системы, но им это, видимо, не очень понравилось.

— Есть ли в ОНК разделение обязанностей между членами комиссии? В том смысле, что кто-то ходит по СИЗО, а кто-то налаживает отношения с властями.

— Ну, GR у нас занимается председатель (Георгий Волков.— “Ъ”). Но чем хороши ОНК — члену ОНК никто не говорит, куда идти и как идти. Ты абсолютно свободен в выборе места для посещения. Главное, чтобы всегда был второй человек — свидетель возможного конфликта. И у меня есть свидетель общения с тем ученым. Плюс мы всегда фиксируем просьбы обвиняемого в специальном журнале. И все общение фиксируется на специальный видеорегистратор.

— С кем вы ходите в СИЗО обычно?

— Обычно я хожу с Борисом Клином, с Евой Меркачевой, Любовью Волковой, с Алексеем Мельниковым и Георгием Ивановым.

— Есть ли у вас негласное разделение мест посещения?

— Все зависит от обращений. Я часто хожу в «Лефортово». Там у людей проблемы с коммуникацией, а от этого всегда много проблем. Например, Константину Ширингу — это гражданин Украины, обвиняемый в шпионаже,— запретили взять в СИЗО зубной протез. Мы узнали об этом, нашли врача, добились от следователя разрешения на его визиты.

Человеку сделали протез, и он наконец-то смог поесть нормально.

Еще мы пробиваем операции, и для этого нужно совершить много визитов. Ужасная бюрократия, все идет очень медленно…

— Есть какие-то арестованные, которых вы особенно часто посещаете?

— Вот к Ширингу много хожу. Еще к Сергею Фургалу (экс-губернатор Хабаровского края.— “Ъ”), потому что мне пишут сотни жителей края. Они просят зайти, узнать, как его здоровье. Он ведь лишен права переписки, ему ничего не приходит. И люди хотят понять, как он.

Но чаще всего решаешь конкретную проблему и в следующий раз приходишь уже через пару месяцев.

Я хожу и к бывшим сотрудникам ФСБ, и к экс-следователям СК, и к бывшим членам Совета федерации, и к неизвестным мигрантам, которые плохо владеют русским языком. Я не делаю тут никакой разницы. Скажем, я ведь навещала бывших полицейских, обвиняемых по делу журналиста Ивана Голунова. И на меня тогда пошел накат — мол, ты чего к ним пошла? Но я как член ОНК адекватно выполняю свои обязанности. Мне важно, чтобы права этих людей не нарушались.

— А оппозиционера Алексея Навального вам так и не удалось посетить?

— Нет, хотя я предприняла две попытки. Формально мне сказали, что он сам отказался от встречи. Но я предполагаю, что меня не пускали, чтобы я не «политизировала» визиты к нему. Чтобы я не рассказывала про условия его содержания. И я думаю, что это взаимосвязанные с исключением из ОНК события.

— Может ли процесс наблюдения за условиями заключения быть не «политизированным»?

— Вообще, в Москве условия содержания относительно многих других регионов неплохие, особенно в том, что касается еды. И когда я рассказываю о проблемах, это воспринимается как претензия к ФСИН. Но многие такие проблемы легко решаются.

Когда начинается «политизация»? Когда следователь полностью лишает человека права на переписку. Когда следователь подсовывает заключенному своего адвоката и не дает возможности нанять независимого. «Политизация» возникает, когда человека избивают в полиции и заставляют признаваться в совершении преступлении. Когда следователи фальсифицируют дела, когда они обменивают свидания и звонки на признание вины. Как такие случаи не «политизировать»?

У меня вообще почти нет претензий к ФСИН. Там обычно все как раз неплохо.

— Но стало ли сложнее работать в период пандемии коронавируса?

— Коронавирус сделал общественный контроль значительно менее эффективным. До него мы могли заходить в каждую камеру — сразу видишь настроение людей, больных, если они есть. А теперь эффективность упала в разы. Мы можем лишь по фамилиям вызывать людей на разговор. А если к нам никто не обратился до этого с конкретной фамилией, то мы и не узнаем, что там в камере человек лежит умирает.

Мы с нетерпением ждем, когда вновь откроют покамерный обход. Мы готовы представить справки, что у нас есть антитела. Готовы надевать на себя костюмы, маски.

В некоторых регионах сотрудники ФСИН ходили по камерам и через WhatsApp по видео показывали всю камеру членам ОНК — чтобы они могли поговорить с любым человеком. Странная ситуация, конечно, но это работает.

Иногда мы поступаем хитро. Даже если нет конкретных обращений, мы вызываем людей с популярными фамилиями: «Приведите нам Петровых, Сидоровых, Ахмедовых».

— Вы говорите, что должны знать фамилию человека. А как с вами связываются люди из СИЗО?

— Есть вариант, когда люди официально пишут в ОНК,— это неэффективный путь, долгий. А эффективный — через адвоката, который уже обращается к нам. Или родственники сами выходят на контакт со мной — они видят, что я активный, публичный человек.

— Какие у арестанта есть окна в мир кроме адвоката или родственников?

— Представьте шкалу — и на одном ее конце «Лефортово». Там человек сидит один, много месяцев, без переписки, без контактов. В лучшем случае у него есть телевизор. Три раза в день открывается окошко — прием пищи. Один раз в день выводят гулять. И раз в два месяца приходит следователь с адвокатом. Вот это один край.

Есть другие московские СИЗО, где не такой суровый режим. Чаще всего люди получают письма и сами могут их писать. Почти везде есть телевизор, обычно есть сокамерники. Можно подписаться на газеты, они приходят...

Во время пандемии запрещены все свидания и телефонные звонки. Кстати, с ними есть важная проблема. Сейчас на них дает разрешение следователь, и мы все чаще сталкиваемся с тем, что он отказывает арестантам, если они «не идут навстречу».

Например, человек не признает вину, не дает пароли к своей изъятой технике. И тогда следователь не дает свидания с родственниками.

Мы сейчас добиваемся в Госдуме, чтобы люди могли разговаривать с родственниками без разрешений следователя. Это особенно сложно для женщин. Чтобы позвонить детям, они месяцами, бывает, ждут разрешения следователя. Хотя давно есть все возможности контролировать, куда человек звонит и о чем говорит.

Более того, такая возможность может сильно ослабить «воровской мир». Его значительная часть держится на нелегальных телефонах, которые проносят в СИЗО. И 90% нелегальных звонков — это звонки родным. Если убрать этот запрет из цепочки, то человек не должен будет включаться в этот воровской мир.

Экс-сенатор Рауф Арашуков (обвиняется в организации двух убийств и давлении на свидетеля.— “Ъ”) говорил нам: «Если бы я, будучи членом Совфеда, знал обо всем этом, то я все эти законы принял бы». Поэтому обращаюсь к депутатам Госдумы и членам Совфеда: подумайте о себе в первую очередь. Это может коснуться каждого.

В «Лефортово» сидит экс-замруководителя ФСИН Валерий Максименко (обвиняется в злоупотреблении должностными полномочиями.— “Ъ”). И только сейчас он понял, что наличие в камере душа — это необходимость, а не прихоть.

— Когда вопрос о вашем исключении будет рассмотрен советом Общественной палаты?

— Мне неизвестно. Я слышала, замруководителя Общественной палаты Вячеслав Бочаров сказал, что меня не позовут на заседание. Это меня очень удручает, ведь даже в суде человеку дают возможность себя защитить.

Самый худший вариант — это если члены ОП проголосуют заочно. Им просто пришлют письмо, какими-то словами объяснят ситуацию и даже не скажут, насколько это решение будет важным.

Они могут подумать: ну одним человеком больше, одним меньше…

Но я обязательно буду судиться с ОП, если будет принято решение о моем исключении. Причем мне уже два адвоката предложили свою помощь в этом вопросе.

— Что будет с ОНК, если оттуда продолжат исключать активных членов?

— ОНК сохранится, пока там остается хотя бы два независимых человека.

Источник “Ъ” в ОНК рассказал, что представление об исключении Марины Литвинович было отправлено в ОП в начале этой недели. Такие документы рассматривают, как правило, от двух недель до месяца. Собеседник “Ъ” полагает, что совет поддержит представление. Он указал, что госпожа Литвинович назвала в СМИ имена тех членов ОНК, кто голосовал против ее исключения, и тем самым поставила в неудобное положение остальных коллег. «Сделав это, она нарушила этику, и совет обязательно учтет этот момент»,— заявил источник “Ъ”.