Василий Бородин Клауд найн
Центр Вознесенского
Фото: Центр Вознесенского
Фото: Центр Вознесенского
Вышедший в новой поэтической серии Центра Вознесенского девятый сборник Василия Бородина — одного из самых ярких авторов, вошедших в русскую поэзию в конце 2000-х. Стихи зрелого Бородина удивительным образом балансируют между задушевностью, притворной наивностью — родом будто бы из 1960-х — и невероятной искушенностью, блеском первооткрывателя и испытателя языковых рубежей. Если описывать их родословную, это будет почти непредставимая равнодействующая между Хлебниковым и Окуджавой. Но важнее в них не манера, а лирическая установка. Мы привыкли к тому, что новая умная поэзия до некоторой степени воинственна: если в ней и нет вызова, то точно есть твердый выбор той или иной стороны в пронизывающих мир и язык конфликтах. В стихах Бородина — абсолютное принятие мира: готовность облюбовать в нем каждую соринку и, если что, уступить ей дорогу, а каждое междометие — произнести как высшую клятву. «до какого же ничто- / жества жеста и жилья: / пыль берешь как существо / и жалеешь как змею / пережившую яд // …это не я пою; / наши комнаты — львы / духа, кони ума / и вокруг головы / искр и молний зима».
Томми Ориндж Там мы стали другими
Эксмо — Inspiria
Фото: Эксмо
Фото: Эксмо
Дебютный роман американца Томми Оринджа, получивший несколько премий и вошедший в 2019 году в шорт-лист Пулитцера. Уроженец калифорнийского Окленда, Ориндж происходит из смешанной семьи народов чейеннов и арапахо и пишет о том, что знает лучше всего,— о жизни современных городских индейцев, давно покинувших резервации, почти ассимилировавшихся, но все равно чувствующих себя чужими в господской культуре белых, по-прежнему обездоленных, несмотря на всю лицемерную заботу государства, потерянных, ищущих корни и заново изобретающих себя как индейцы (Ориндж настаивает на этом наименовании вместо политкорректного «коренные американцы»). «Там мы стали другими» — не связное повествование, а серия зарисовок, колеблющихся между прозой и эссе. Читателю с другого континента может быть сложновато разделить восторг американских критиков. Кажется, что ценность этой книги — скорее активистская, чем художественная или интеллектуальная. Тем не менее она интересна непривычным взглядом на современную Америку.
Оксана Тимофеева Родина
Сигма
Фото: Сигма
Фото: Сигма
Первая книга нового издательского проекта портала «Сигма» — небольшое эссе философа Оксаны Тимофеевой, красиво оформленное фотоработами художника Ивана Шпака. Тимофеева, автор монографии о Батае и книги об отношениях человека и животного в западной философии,— академический мыслитель, но здесь она выступает как писатель: философствование превращается в поэзию и обратно. «Родина» — история о трех попытках вернуться к точке собственного происхождения. Места действия: сибирское село Кожевниково, городок Чу в Казахстане, Сургут на Крайнем Севере. В привычной нам литературе и публицистике идея родины, большой и малой,— инструмент правой, консервативной мысли. На маленьком, личном участке Тимофеева пытается это изменить — перевернуть мышление о корнях. Главным инструментом, помимо интимной памяти, тут становится традиция Делёза-Гваттари — операция, которую можно назвать «становление-растением»: революционное сопротивление через близость к месту происхождения и родство со всем, что там обретается.
Сергей Ушакин Медиум для масс — сознание через глаз
МСИ «Гараж»
Фото: МСИ «Гараж»
Фото: МСИ «Гараж»
Исследование антрополога Сергея Ушакина посвящено истории советского фотомонтажа. Заполнявший уличную агитацию, детские книги, интеллектуальные журналы и любительские стенгазеты, давший шедевры Лисицкого, Родченко и Клуциса, а также прорву анонимной продукции, фотомонтаж был движущей силой явления, которое Ушакин называет «оптическим поворотом». Новорожденный советский народ был в большой своей части неграмотным. Его необходимо было учить ориентироваться в новом мире. Изображения годились для этого лучше, чем тексты. Но чтобы заставить изображения говорить, нужен был новый визуальный язык. Фотомонтаж обучал советскому зрению: не созерцательному, а аналитическому — овладевающему миром через разрывы и парадоксальные связки, новые отношения между фактами и образами. В отличие от многих исследователей авангарда, Ушакин не романтизирует эксперименты 1920-х, но и не демонизирует их. Оптический поворот он описывает как великолепный проект, быстро исчерпавший себя, превратившийся в мрачную самопародию и к середине 1930-х в сущности провалившийся. Тем не менее его следы до сих пор обнаруживаются в окружающей нас визуальной культуре.
Глеб Морев Поэт и Царь
Новое издательство
Фото: Новое издательство
Фото: Новое издательство
Книги филолога Глеба Морева, с одной стороны,— нечто вроде большого исторического расследования, с другой — разыскание из области культурной мифологии. Ее предмет — два ключевых эпизода истории русской литературы ХХ века. Первый — арест Мандельштама после распространения стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…» и звонок Пастернаку Сталина. Второй — высылка Бродского из СССР и написанное им перед отъездом письмо Брежневу. Морев сличает версии, развенчивает мифы и тщательно реконструирует ход событий. Но существеннее другое. И Мандельштам, и Пастернак, и Бродский действуют в рамках существующего в русской культуре как минимум с пушкинских времен мифа о диалоге поэта и правителя, разговоре на равных между двумя обладателями власти, двумя представителями народа — в государстве, и в слове. Миф этот каждый трактует по-своему (у Мандельштама он принципиально политичен, у Бродского — принципиально аполитичен, Пастернак — где-то посредине). Все трое терпят поражение: власть отказывается принимать предложенные правила игры, бюрократия не становится партнером поэзии.
Вольфганг Бауэр Горячая голова
Kolonna publications
Перевод Сергей Панков
Фото: Kolonna publications
Фото: Kolonna publications
Абсолютно неизвестный в России, а до недавнего времени полузабытый и у себя на родине драматург и писатель Вольфганг Бауэр был одной из самых ярких фигур австрийской культуры 1960–1970-х. Близкий к венским акционистам, приятельствовавший с интеллектуальными звездами вроде Петера Хандке и Эльфриды Елинек, радикальный авангардист и завсегдатай популярных ток-шок, Бауэр был автором, воплощавшим отказ от какой-либо напыщенности в искусстве,— апологетом дуракаваляния, доходящего до трагедии. Главное у него — пьесы, но в этой книге — единственная большая прозаическая вещь Бауэра, написанная в середине 1960-х. «Горячая голова» начинается как относительно традиционный роман в письмах (поначалу настораживает только фиксация обоих корреспондентов, Хайнца и Франка, на градусниках), но быстро превращается в горячечный бред, предстающий то пародией на фильм-нуар, то отчетом о наркотических оргиях, то мистическим бразильским травелогом, а в итоге оборачивающийся веселой и страшной хроникой шизофрении.